Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин
Мальчишка из толпы что-то громко спросил, люди хором загоготали. Слова про иностранку привели Тацуру в себя, она поняла, что пора выбираться из людского кольца. Когда отвернулась, мальчишка подскочил, дернул ее за волосы и, радостно визжа, бросился наутек. Тацуру отошла от кассы, а он повторил свою шалость и с веселым криком прыгнул в сторону. Так она шла, а мальчишка хватал ее за волосы. В конце концов Тацуру победила: мальчик почувствовал равнодушие своей жертвы и остыл к игре.
В зале ожидания она купила карту железных дорог Китая. На карте отыскала Янцзы, потом Учан, она сейчас была в Учане; скоро ее ноготь остановился на том самом городке у Янцзы. Какую петлю сделали они с арбузами, пока не оказались здесь? Их городишко можно было соединить с Учаном по Янцзы одной прямой линией.
Карта приведет ее к Ятоу, к Дахаю и Эрхаю. Пусть пешком, а она все равно дойдет. Сыновья остались без молока — она хоть ползком, а доползет. В магазине у вокзала Тацуру купила самые дешевые туфли, потратила юань с мелочью. Еще нужен был зонтик, но Тацуру не решилась на покупку: в кармане и так оставалось чуть больше юаня.
Немного поспала на лавке в зале ожидания. Когда стемнело, вдоль железной дороги пошла на восток. Дождь стал потише, зато ветер пробирал до костей; высотки и электрические столбы, раньше стоявшие тесно, встречались все реже, а там и вовсе исчезли. Она пришла на полустанок. Скоро подошел товарный поезд, Тацуру забралась в вагон, внутри оказалось дерево. Проезжая мимо станций, она вглядывалась в надписи на табличках и при свете железнодорожных фонарей сверялась с иероглифами на карте.
Спрыгнула из вагона глубокой ночью: дальше поезд уходил на другую ветку. Тацуру стала ждать следующий поезд, но станция была маленькая, на ней больше не остановился ни один состав.
Вместо зала ожидания на полустанке была деревянная ограда с навесом. Тацуру легла на скамью под навес. Солнце только всходило, поля и крестьянские домики у подножья сине-зеленых гор вдали были удивительно тихи, и даже гудение мух казалось частью царившей вокруг тишины. Мух становилось больше, они облепили дынную шкурку на полу, сделав ее черно-зеленой. Лежа на боку, Тацуру глядела на столбики дыма над домами, на небо, на горы, отраженные в заливных полях, ее взгляд чуть туманился, и пейзаж казался немного знакомым. После бегства из Сиронами Тацуру всюду искала приметы родной деревни. Сельские домики, видневшиеся вдали, напомнили ей Сиронами, и солнце после сентябрьского дождя — тоже. Тацуру крепко заснула посреди гудящего мухами сентября.
Она проспала больше десяти часов, а проснувшись, не могла вспомнить, почему лежит под навесом у железной дороги. И не знала, что еще, кроме мух, падало с неба, пока она спала.
Только на четвертый день Тацуру залезла в товарный поезд, который вез удобрения, но уже через пару часов ее ссадили. Из допроса она поняла, что удобрения очень дорогие, поэтому в такие вагоны часто забираются воры. По глазам тех, кто допрашивал, Тацуру видела, что кажется им очень подозрительной. Она уже знала, что с каждым ее словом подозрения людей только крепнут, поэтому терпеливо ждала, пока они задавали вопросы, сами на них отвечали и страшно сердились. Через какое-то время Тацуру поняла, что кажется им уже не подозрительной, а убогой: глухая, немая, помешанная.
Больше она не рисковала и все поезда пропускала мимо. Шпала за шпалой возвращалась домой, так было куда безопаснее и спокойнее. На станциях Тацуру садилась передохнуть, иногда дождь превращался в ливень, и она оставалась ночевать. Хорошо, что придумали станции — тут всегда найдется и лавка, чтоб поспать, и дешевая еда, и люди спешат по своим делам: едва успеют насторожиться из-за подозрительной женщины, как уже пробегают мимо. Тацуру ела не больше раза в день, но карман все равно постепенно опустел. Последнюю часть пути она одолела, питаясь кукурузой и сырым бататом, — ела то, что удавалось украсть.
Тацуру не заметила, как изорвалось платье, как стоптались туфли — не зря они были такими дешевыми: с подошвой обманули, подсунули картонную. Замечала только, как грудь с каждым днем становится легче и суше. Тацуру шла и шла, словно одержимая. Что творится с ее опустевшей грудью? Неужели пересыхает? Неужели голодным детям придется сосать пересохшую грудь? И она не сможет унять детский крик, как не смогли матери Сиронами с сухими потрескавшимися сосцами?
Не ожидала, что у самого дома заблудится. Вокруг были одинаковые здания, все с красными стенами и белыми террасами, но она без колебаний пошла к одному из них. Как собака, Тацуру шла на зов тайного запаха, шла к своим детям.
Когда взяла на руки сыновей, а в нос ударил запах мочи, оказалось, что молоко давно пропало. Левый сосок пронзило болью — Эрхай вцепился в него зубами! Эти китайцы настроили детей против нее. В Сиронами всегда говорили, что китайцы — коварные гады, так оно и есть. Чьи-то руки отняли у нее Эрхая — руки Чжан Цзяня. Чей-то голос опасливо заговорил: дети уже привыкли к каше и разваренной лапше, гляди, разве им плохо? Ни ляна веса не потеряли. И голос был Чжан Цзяня. Что он сказал? Значит, сыновья лишились матери и материнского молока, обошли назначенные Небом ступени на пути взросления, но живут как обычно, ничуть не хуже? Есть у них настоящая мать или нет — все равно?
В следующий миг она уже вцепилась в Чжан Цзяня. Повисла на широких плечах, колотя его по голове, по щекам, по глазам, ноги превратились в когтистые лапы и остервенело вцепились в икры врага.
Чтобы Эрхай не попал под горячую руку, Чжан Цзянь отступил в большую комнату, но Тацуру всем телом навалилась на дверь, не дала ей закрыться. Несколько минут боролись на равных, она снаружи, он внутри, как вдруг Тацуру отскочила назад, дверь с грохотом распахнулась, и Чжан Цзянь рухнул на пол.
Она бросила борьбу. Такая месть вдруг показалась ей мелкой и унизительной.
Пятьсот жителей Сакито от мала до велика приняли смерть, как настоящие японцы. Их кровь стеклась в один ручей, и можно представить, какой же он был густой. Ручей пробился сквозь трещину в камне, и кровь застыла в большой шар, больше, чем отцовская чарка для саке. Шар подрагивал, он был нежен, как все на границе меж твердым и жидким, тронь — тут же растает. Из-за седловины гор показался первый луч солнца, тоже нежнее нежного. Свет пронзил кровяной шар и задрожал вместе с ним. Эта пугающая красота длилась лишь миг, потом солнце поднялось из-за гор и утратило нежность. Старосты хоронили мертвых. Проходя мимо, кто-то наступил на шар, и оказалось, не такой уж он хрупкий — кровь застыла на холоде. Выдержав человеческие ноги, шар остался круглым, гладким и чистым, словно обзавелся своим прошлым, долгой историей, предшествующей рождению агата и янтаря.
Тацуру отпустила Чжан Цзяня и замерла, широко раскрыв испуганные глаза.
Зачем ей бросаться на этого мужчину с кулаками?
Ведь можно объяснить ему. что все кончено, не сказав ни слова.
Тиэко склонилась к своему годовалому сыну, завесившись длинными густыми волосами, укрыв его от всех невзгод. Исхудавшее тело матери сложилось пополам… Нет, не сложилось, оно свилось в улитку, спрятав ребенка в панцире. Так обнимают только любимых детей, любимых до беспамятства. Раковина скручивалась все туже, и плач замурованного внутри малыша становился тише и тише. Лопатки Тиэко пугающе вздыбились под кожей и вдруг застыли. В тот самый миг плач ребенка оборвался. Раковина разбилась вдребезги, из-под осколков проступило лицо Тиэко — казалось, она сбросила с плеч тяжкое бремя. Она выбрала для сына лучший из невыносимых исходов: пусть подарившая жизнь ее и отнимет, так будет правильно. Другие матери будто прозрели, и с их плеч тоже упало бремя. Они могут позаботиться хотя бы о том, чтобы страдания детей не стали еще ужасней. В их силах положить конец изнеможению, страху и голоду, которые терпят дети. Пальцы Тиэко сомкнулись на шейке годовалого сына, заменив все неведомые грядущие страдания одним знакомым — неизвестность сейчас была гораздо мучительнее страха, усталости и голода. Косматая Тиэко не сошла с ума, нет: распахнув свои ласковые объятия и выставив вперед стальные пальцы, она гналась за дочерью, всем сердцем желая, чтобы трехлетняя Куми чуть раньше ступила под вечный материнский покров. Женщины больше не пытались догнать Тиэко. Молодые матери, чумазые, растрепанные, в изорванных платьях, опираясь о деревья, снова тронулись в путь, размышляя о последнем жесте материнской любви, которому научила их Тиэко. Сквозь листву высоких буков пробивался ветер, лунный свет и редкий крик полуночников.
