Рэй Брэдбери - Давайте все убьём Констанцию
— Я не на работу нанимаюсь, — откликнулся я.
— Ты ее уже получил. Или от ворот поворот. Я директор студии, а ты добиваешься сделки с судом. Откуда тебе известно, что священник сам довел себя до смерти?
Я выдохнул.
— Потому что я слышал его дыхание, глядел в лицо, видел, как он бежал. Он не переносил, как Констанция ныряет в волны, как выходит из воды в другом месте. Она была горячим воздухом пустыни, а он — туманом. Столкновение. Молния. Жертвы.
— И все из-за единственного священника и его единственной беспутной сестрицы?
— Святой. Грешница.
Фриц Вонг застыл с разгоряченным лицом, с нечестивой усмешкой на губах.
— Ты принят. Крамли?
Крамли посторонился, но в конце концов кивнул.
— Как доказательство? Сойдет. Что дальше?
Я переместился к следующему стулу.
— Мы в Китайском театре Граумана, на верхотуре, поздний вечер, прокручивается пленка, на экране фигуры, на стене фотографии. Все прежние «я» Раттиган прибиты к стенке, забирай тепленькими. И единственный человек, который знает ее как облупленную, ее отец, хранитель несвященного пламени, но ему она тоже не нужна, и вот она врывается и крадет фотоснимки, свидетельство ее прошлого. Она и их хочет сжечь, потому что ненавидит свои прежние «я». От последнего ее вторжения и от всего прочего папаша приходит в ужас. Его раздирают противоположные чувства (все-таки это его дочь), он мирится с потерей фотографий, но запускает закольцованную пленку: Молли, Долли, Салли, Холли, Гала, Уилла, Сью… Пленка все еще крутится, лица светятся, прибываем мы, но слишком поздно, чтобы спасти его или украденные фото. Некриминальный труп номер четыре…
— Итак, Дж. Уоллингтон Брэдфорд, он же Таллула Бэнкхед, вкупе с Крофорд, вкупе с Кольбер, все еще жив и не пал жертвой? — спросил Крамли. — И то же относится к шустрому на перемены артисту Шустро?
— Они живы, но ненадолго. Они не прочней бумажного змея в затяжную бурю. Констанция на них гневалась…
— Почему? — спросил Крамли.
— Они учили ее не быть собой, — вмешался Фриц, гордый своей проницательностью. — Не делай этого, делай то, не поступай так, поступай эдак. Ричард Третий учит тебя быть дочерью Лира, Медеей, леди Макбет. На всех один размер. Она становится Электрой, Джульеттой, леди Годивой, Офелией, Клеопатрой. Брэдфорд сказал. Раттиган исполнила. То же и с Шустро. Вот мчится Конни! Ей нужно показаться у обеих дверей, чтобы сбросить одежду, черты, сжечь бумаги. Могут ли учителя разучить? Констанция потребовала. «Кто такая Констанция, что она такое?» — вот суть ее слов. Но они умели учить только туда, а не обратно. И Констанцию понесло…
— В гардеробные подвального этажа, — продолжил я. — Сначала, конечно, наверх, забрать фотографии, но потом — стереть с зеркал свидетельства своих прежних «я». Убрать, соскоблить, стереть, имя за именем, год за годом.
Я закончил, хлебнул мартини и замолк.
— Ну что наше «Убийство в Восточном экспрессе»[120] — поезд подходит к станции? — спросил Фриц, растягиваясь на спине, как римский император у себя в купальне.
— Да.
— А дальше, — произнес Фриц своим красивым голосом с гортанными немецкими нотами, — готов ли ты приступить к работе над киносценарием под названием «Раттиган, смерть за смертью»; начало в понедельник, пять сотен в неделю, десять недель, двадцать тысяч премия, если мы в итоге снимем эту чертову картину?
— Бери деньги и тикай, — посоветовал Генри.
— Что скажешь, Крамли, принять предложение?
— Ход мысли бездарный, но для фильма — то, что надо.
— Ты мне не поверил?
— Таких свихнутых, как ты только что описал, на свете не бывает.
— Боже милостивый, чего же ради я распинался? — Я рухнул на стул. — Не хочу больше жить.
— Хочешь-хочешь. — Наклонившись вперед, Фриц что-то царапал в блокноте.
Там лежало пять сотен в неделю.
Фриц кинул на стол билет в пять долларов.
— Твое жалованье за первые десять минут!
— Выходит, ты почти что поверил? Нет. — Я отодвинул бумагу. — Нужно, чтобы хоть один из вас принял мою идею.
— Я.
Мы подняли глаза на Слепого Генри.
— Подписывай контракт, — проговорил он, — но пусть он распишется в том, что действительно поверил каждому твоему слову!
Я заколебался, потом нацарапал свою декларацию на бумаге.
Недовольно ворча, Фриц подписал.
— Уж эта мне Констанция, — брюзжал он. — Проклятье! Стучится в дверь и набрасывается на тебя, как чертова змея. Разрази меня гром! Если она тебя убьет, кому до этого есть дело? Чего ради ей носиться, испугавшись собственных телефонных книг, и разыскивать всех придурков, что морочили ей голову? Ты бы испугался телефонной книги? Господи, нет! Должна быть причина, отчего она сорвалась с места. Мотив. Зачем, черт побери, вся эта суета, чего она добивалась? Погоди.
Фриц замолк, внезапно побледнел и медленно залился краской.
— Нет. Да. Нет, не может быть. Нет. Да. Точно!
— Что точно, Фриц?
— Хорошо, что я говорил сам с собой. И хорошо, что я слушал. Кто-нибудь слышал?
— Ты ничего не сказал, Фриц.
— Я буду говорить сам с собой, а вы подслушивайте, ja?
— Ja.
Фриц насквозь прожег меня взглядом. Погасив раздражение глотком мартини, он начал:
— Тому назад месяц — нет, два — она пригналась, запыхавшись, ко мне на работу. Правда ли, спрашивает, что ты приступаешь к новому фильму? Пока без названия? Ja, отвечаю. Возможно. А для меня там есть роль? Виснет у меня на шее, метит сесть на колени. Нет, нет. Да-да, как же. Роль должна быть. Какая, Фриц, скажи. Не нужно было ей говорить. Но я сказал, господи, помоги мне!
— Что это был за фильм, Фриц?
— Что я задумал, тебе знать не нужно, говорю я ей.
— Да, Фриц, но бога ради. Назови фильм!
Фриц словно не слышал; созерцая сквозь монокль усыпанный звездами небосвод, он продолжил говорить сам с собой, а мы должны были подслушивать.
— Эта роль не по тебе, говорю. Она заплакала. Пожалуйста, просит. Попробуй меня. Есть роли, Констанция, которые тебе не сыграть, в каких ты никогда не бывала. — Фриц вновь приложился к стакану. — Орлеанская дева.
— Жанна д'Арк!
— Боже мой, кричит. Жанна! Я должна это сыграть, все свои роли отдала бы за эту!
Должна это сыграть! — прозвенело эхо.
Жанна!
В ушах у меня звучал крик. Падал дождь. Бежала вода.
Дюжина зажигалок вспыхнули, придвинулись к печальной, плачущей женщине.
«Если бы не мои голоса, я бы совсем отчаялась! Колокола зазвенели в небесной выси, и эхо их медлит в полях. Сквозь сельское затишье, мои голоса!»
