Олег Куваев - Правила бегства
Мышь излагал все это монотонно, помаргивал выгоревшими ресницами, и вялые кисти его, руки закройщика, лежали на коленях, на засаленных меховых штанах.
– Так что же? Теперь под каблук обратно?
– Не-е. – Мышь хитро улыбнулся. – Сибирь большая. Закройщик нужен. Мне бы документы с работы забрать. Там я не пропаду.
– Не отпустит Рулев, – сказал я.
– Как не отпустит? Не имеет права.
– На что это я не имею права? – весело спросил Рулев. Он стоял во входном отверстии палатки и смотрел внутрь. Наверное, после солнца ничего не мог разглядеть в полумраке.
Пастухи сразу проснулись. Может быть, у них инстинкт такой был – просыпаться, услышав начальственный голос. Какой-то миг оба они лежали с открытыми глазами, и в глазах, как в темных колодцах, еще была пустота сна, отсутствие мысли, потом оба они одновременно сели.
– Ну-ну! – Рулев вошел и стал по солнышку обходить всех, пожимая руки. Я тоже протянул свою. Рулев пожал и мою руку, даже не улыбнулся. Он сел напротив Мыша.
– Ну, излагай, – голос Рулева был добрый. Один из пастухов вышел, и за стенкой палатки застучал топорик. Пастух вошел в палатку с охапкой коротких полешков. Напихал их в печку, поднес спичку. Смолистая лиственница сразу же загорелась. Второй пастух тем временем вышел и принес чайник, набитый льдом. Печка загудела, и в палатке мгновенно стало жарко.
Мышь молчал.
– Слушай, – сказал Рулев все тем же добрым голосом, – я ведь все понимаю. Весна. Тянет куда-то. По бабе томление. Кругом солнце, а жизнь какая-то… с чернотой. Ты на себя посмотри. – Рулев расстегнул куртку и вытащил из внутреннего кармана… зеркальце.
– Чо мне на себя смотреть? Тридцать лет вижу, – пробурчал Мышь. Но Рулев положил зеркальце ему на колени. Мышь посмотрел на себя. Толя Шпиц тоже посмотрел на себя. Вынул грязную, забитую перхотью расческу и причесался.
– Ты на себя посмотри, – продолжал Рулев. – Ты же сейчас на человека похож. Тебя в Антарктиду посыпать можно. Или женить. Лицо крепкое, загорелое. Взгляд умный. Не было у меня фотоаппарата, чтобы показать, каким ты был, когда я тебя подобрал.
– Я чего говорю? – пробурчал Мышь. – Я доброе разве не помню?
– А мне спасибо не надо. Я щедрый. – Рулев закурил. – Но право на совет я заслужил. Заслужил или нет я право дать тебе добрый совет?
– Кто говорит! – пробурчал Мышь.
– Так я говорю. Ну, увезу я тебя. Прямо сейчас. Дам расчет. У тебя на счету деньги кое-какие есть. Получишь. Ну, на билет. Приодеться немного. Ну, там бичи тебя облепят в Столбах – мимо них не пройдешь. И с похмелюги начнет тебя совесть грызть. Был закройщик – гордость районных чуваков и чувих, убежал. Здесь впал в слабость и подобрал тебя добрый человек Семен Семенович Рулев. А ты и ему в карман наложил. Сбежал в самое критическое время. Запьешь ты снова от этих мыслей. Только второй раз я тебя подбирать не буду. Ты это учти.
– Закройщик я, – с тихой тоской сказал Мышь. – Что я тут?
– Тут? – Рулев недоуменно развел руками. – На переднем фронте государственных нужд. Из этой долины ты можешь на всех чуваков страны плевать и гордо смеяться. Такую жизнь, жизнь пастуха, из тысяч двое выносят. Ну ладно, ты слабоват. С декабря будет год, как ты у меня. По северным законам два месяца отпуска. Я тебя отпускаю. С деньгами, с удостоверением отпускника. За это время все твои документы я выцарапаю сюда. Лети! Шествуй гордо и можешь теще ломать мебель, а жене предъявлять ультиматум – либо твоя линия жизни, либо пусть ищет другого мужа. Честно. Просто. И главное – гордо, глупый ты человек. Ну?
Рулев улыбался, прямо освещал всю палатку. Мышь, не поднимая головы, тоже заулыбался, видно, представил картину гордого ультиматума и ломки тещиной мебели. И Шпиц улыбался, не сводя обожающих глаз с Рулева.
– Ты же мне говорил, книжки любишь читать. Про приключения и разные там мореплавания. Я тебе книжек пришлю. С первым транспортом. И винтовку свою сейчас вот тебе оставлю. Будь человеком – тебе тут полный простор.
– Весна мутит, это верно, – виновато заметил Мышь.
– Да я же понимаю. Я на тебя твердо рассчитываю. А минутная слабость – у кого ее не бывает?
Молодые пастухи вернулись в палатку. Они что-то говорили по-своему. Послышались шаги. Кто-то грузно сопел за палаткой. Мы вышли. Это был Саяпин. Руки по локти у него были в крови. Он отмывал их снегом. От него шел запах, каким пахнут внутренности животных.
– Ну как? – спросил Рулев.
– Что – как? – Саяпин поднял голову.
– Как отел?
– Как положено быть в природе, – сказал Саяпин и набрал новую пригоршню снега, стал оттирать мощные белые локти.
В палатке звонко запрыгала крышка чайника, зашипела вода. И через минуту оттуда выполз, заполнил долину горький аромат крепко заваренного чая.
Один пастух вышел, молча взял палку и побежал по истоптанному снегу, куда за изгиб котловины, за мысок и лиственницы уводил взрыхленный перекопыченный снег, след кормящегося оленьего стада.
– За бригадиром помчался, – поглядев ему вслед, сказал Саяпин.
На снегу графически чернела фигурка – Лошак шел от вездехода. Он принес мешок Саяпина и бросил возле него – «забери».
– Не бушуй, милый, – сказал Саяпин.
Лошак промолчал. Саяпин ушел в палатку и вернулся оттуда переодетый в пастушью мехотуру. Сидело все это на нем ладно. Вот только лицо было еще не здешнее и загар не тот – южный, курортный загар.
– Там продукты, газеты, разное барахло, – сказал Рулев, – надо перетаскать.
– На нартах перевезем, сказал Саяпин. – Вон они едут.
Из-за лесного мыска показались нарты. Ехал бригадир.
…Чай мы пили на улице. Поставили буквой «г» пустые нарты, а на шкуру поставили чайник. Вместе с бригадиром вылезли стеснявшиеся жены пастухов и детишки. С Рулевым они здоровались за руку и хихикали. Видно, вспомнили развеселую эпопею с их вывозкой. Нам они просто кивали. Женщины в чуме скинули свои меховые комбинезоны – кернеры и были в платьях. Из-за торбасов ноги их казались непомерно толстыми.
У них были смешливые скуластые лица и красные ленточки в черных коротких косичках.
Они беспрерывно хихикали, разглядывая нас.
– Вот главный бог по оленям, – сказал бригадиру Рулев и кивнул на Саяпина.
Саяпин поставил кружку на колени и вдруг заговорил с бригадиром на его языке. Язык этого племени имел как бы синкопированные согласные «к» и «г», но у пастухов это получалось мягко. У Саяпина все это звучало грубее, казалось, во рту щелкают косточки. Пастух сказал что-то, потом вдруг обернулся к Рулеву и протянул палец, указывая на Саяпина.
– Са-я-пин? – спросил он.
– Он самый. Во слава! – сказал Рулев.
