Филипп Майер - Сын
Племена равнины прикрепляли к своим стрелам по три пера, а восточные племена чаще всего два; за это мы их презирали, потому что такие стрелы хуже попадали в цель. Но восточных индейцев это нимало не беспокоило, все равно каждую неделю они получали от бледнолицых свою долю мяса и постоянно были пьяны в стельку, приговаривая, что уж лучше им лежать в земле вместе с предками.
Время от времени я замечал немецкую девчонку, которую захватили вместе со мной. Почти у всех индейцев были рабы или пленники в услужении, мексиканские мальчишки и девчонки, ведь чаще всего набеги совершали именно на соседнюю Мексику. Налог, который брали команчи с этой земли, рассчитывался по другому тарифу — целые деревни в одну ночь стирали с лица земли, — так что техасцам некому было жаловаться.
Белых пленников тоже было немало, в основном из поселков рядом с Далласом, Остином и Сан-Антонио, одного парнишку захватили где-то далеко в Восточном Техасе, ну и конечно, пленники из других племен. Поскольку мне предстояло великое будущее, я избегал общения с этими жалкими людьми.
Я нарушил это правило только ради немецкой девчонки по имени Сухиохапиту, что означало Желтые Волосы Между Ног. Но обычно она отзывалась на просто Желтые Волосы. Не знаю, кем она была в прошлой жизни, что значила для своих близких, но для команчей она стала невидимкой, недочеловеком. Днями напролет она скоблила шкуры, таскала воду и дрова, выкапывала тутупипе[51] — в общем, делала то же самое, что и я первые полгода. Но для нее выхода из этого круговорота не было.
Как-то весной я наткнулся на нее на пастбище. Выглядела она неплохо, вот только для белой женщины была непривычно мускулистой, да, пожалуй, не помешало бы чуть больше жирка на боках. Вдобавок у нее, кажется, развивалась водобоязнь. Во всяком случае, я издалека учуял исходящую от нее вонь, а спина была усеяна мохтоа[52], как будто она уже несколько месяцев не мылась.
— А, это ты, — заговорила она по-английски. — Избранный. (Похоже, она была в дурном настроении.) Смотрю, тебе неплохо живется.
От звука английской речи я неожиданно растерялся. На языке команчей я посоветовал ей почаще мыться. Грубо и несправедливо, конечно, но я разозлился на ее слова, она как будто назвала меня дезертиром.
— А зачем? — буркнула она. — Я надеялась, что так они не будут ко мне приставать, но не помогло.
— Им не стоит лезть к тебе, еще подхватят чего.
— Но лезут же…
— Ну, это неправильно.
— Хорошо, что ты так говоришь.
— А раньше?
— Один или двое приставали особенно часто. Хотя какая разница?
— Как себя чувствуют лошади? — сменил я тему. — Вон у той, смотрю, болячка на ноге. Я могу принести кусок кожи, завязать.
— Как ты думаешь, кто мы для них? Если я обращаюсь к ним, они делают вид, что не слышат. Дали мне новое имя, из-за этого, — показала она себе между ног. — Вот все, что я собой представляю.
Я молчал.
— Единственное, что меня радует, — с моей смертью они потеряют часть денег, потому что я успею отскоблить меньше шкур. А ты, Тиэтети, — она подняла голову, — ты считаешь себя человеком?
— Конечно.
— Ты еще совсем ребенок. Они правильно сделали, что забрали тебя с собой.
Я опять разозлился.
— Знаешь, я мог бы тебе помочь, стоит только попросить, — хотя я не представлял, что тут можно сделать.
— Тогда убей меня. Или увези отсюда. Все равно куда.
Печально повесив голову, она вернулась к своей работе.
Я оглянулся, отыскивая Эканаки, рыжеухого пони, которого подарил мне Тошавей. Солнце садилось, холодало, поле вокруг было усыпано конским пометом.
— Мне нужно забрать лошадь, — пробормотал я.
— Так я и знала.
Я предпочел бы никогда в жизни больше с ней не заговаривать.
— Тиэтети, — окликнула она. — Если я буду знать, что это ты, я не стану сопротивляться. — Она показала место на шее, куда нужно втыкать нож. — Обещаю. Я просто не могу сама решиться на это.
Одиннадцать
Дж. А. Маккаллоу
Дом мертв уже давно, она последнее его дитя. Надо заставить себя подняться. Люстра, висящая прямо над головой, безразлична к ее страданиям. Вставай, мысленно скомандовала она. Бесполезно.
В ее детстве здесь всегда было шумно и весело, ни минутки тишины и одиночества; только представить, что однажды она будет лежать здесь одна, а в доме пусто и тихо, как на кладбище… Когда она возвращалась из школы, в гостиной или на террасе всегда толпились люди, и она любила вертеться рядом, прислушиваясь к их разговорам. Полковник и его друзья выпивали, смеялись или стреляли по тарелочкам. Здесь бывали серьезные молодые люди, которые пришли записывать воспоминания Полковника, небогатые старики, доживавшие свой век в меблированных комнатах, а еще мужчины, чем-то неуловимо напоминавшие Полковника, тоже миллионеры.
Сюда приезжали репортеры, политики и индейцы, последние обычно большими компаниями, человек по шесть-восемь в одной машине. В присутствии индейцев Полковник становился совсем другим — не устраивал торжественного приема, как для своих белых гостей, а просто сидел, слушал и молча кивал. Ей это не нравилось. И индейцы были какие-то неправильные, одевались вовсе не так, как полагается индейцам, — их запросто можно было принять за простых фермеров или мексиканцев, — и пахло от них странно, и они совсем не замечали ее. Индейцы бродили по всему дому, отец опасался, что они подворовывают по мелочи. Но Полковника, похоже, это совершенно не беспокоило, а с ковбоями индейцы прекрасно ладили. Частенько по утрам, войдя в гостиную, она обнаруживала дюжину стариков, мирно спавших в окружении своих бывших врагов, в комнате обычно стоял крепкий запах пива, виски и недоеденной говяжьей полутуши, забытой в камине.
Этот дом принадлежал Полковнику, и только ему, но сам хозяин ночевал в хакале у подножия холма. Отец жаловался на вечный шум, бесконечный поток гостей, толпы каких-то непонятных личностей в доме, на размеры счетов и разбухший штат домашней прислуги. Полковник не обращал внимания; он считал, что отцу следует заниматься исключительно налоговыми проблемами ранчо и торговать скотом. «За двадцать лет мы не получили ни дайма прибыли от этой тупой скотины» или «Этот человек сесть посрать не может без разрешения правительственного агента».
Полковник выступал за нефть, за то, чтобы Джонас учился в Принстоне, и всегда был на стороне Клинта с Полом, чертовски толковых работников. Но ты, приговаривал он, похлопывая ее по плечу, тебя ждет необыкновенная судьба. Если бы она знала, насколько хрупким окажется этот мир. Глядя снизу на полутемную комнату, она видела, каким дом станет в недалеком уже будущем: рай для сов и летучих мышей, обитель крыс и койотов, а в бывшей гостиной — отпечатки оленьих копыт. Крыша провалится, сквозь половицы прорастет кустарник, и вскоре от роскошного прежде особняка останутся лишь голые каменные стены посреди пустыни.
