Филипп Майер - Сын
— Делай что хочешь. Но потом будет поздно что-то менять, и все будут считать тебя на’раибоо[47].
Наутро жены Тошавея, его мать и соседки затеяли уборку вокруг типи. Мужчины сидели у костра, курили или доедали свой завтрак.
— Принеси воды, Тиэтети-тайбо.
Так полностью звучит мое имя. Оно означает Печальный Маленький Бледнолицый. Не так плохо, у команчей бывают имена и похуже. Я не задумываясь поднял ведерко, но тут поймал взгляд Неекару.
— Пошевеливайся, — повторила дочь Тошавея, пристально глядя на Неекару.
Кажется, она догадалась, что происходит. Бесконечная изматывающая работа, от которой я еле ноги таскал, давалась женщинам ничуть не легче, и если я откажусь, мои обязанности лягут на плечи ее матери и бабки.
— Я не буду больше таскать воду, — буркнул я. — Оквеетуку не миаре.
Одна из соседок, громогласная, как упрямая ослица, и тяжелее меня стоунов на восемь, одной рукой ухватила топор, а другой — мое запястье. Я бросился в проход между типи, петляя между разбросанным повсюду барахлом. Мужчины хохотали и улюлюкали, и тут она швырнула в меня топор. Впервые за несколько месяцев мне повезло — топорище угодило в голову обухом. В ушах зазвенело, но старуха угомонилась и остановилась перевести дыхание. Я перешел на шаг.
— Я убью тебя, Тиэтети.
— Насиине, — огрызнулся я. — Не обосрись.
Мужчины громко обсуждали, куда отправятся на охоту, демонстративно глядя в другую сторону.
— Я пошел на речку, — громко объявил я. — Но не за водой.
— Тогда принеси дров, — попробовала зайти с другой стороны мать Тошавея. — А воду можешь больше не носить.
— Нет. С этим покончено.
Я спустился чуть ниже по течению Канейдиан и уселся на солнышке. На противоположный берег вышел лось, в отдалении резвились какие-то индейцы. Я пригрелся и уснул, а проснулся, когда живот подвело от голода — сбежал-то я еще до завтрака. Ножа у меня не было и вообще ничего, кроме штанов. На рожковом дереве полно было стручков, но мне-то хотелось мяса, поэтому я забрался в камыши и с полчаса обшаривал их в поисках черепахи. Рыба — табу, но черепах есть можно. Прикончить добычу мне было нечем, я просто выволок черепаху на берег, отыскал подходящий кусок кремня, наступил сверху на панцирь и, когда из-под панциря высунулась голова, полоснул по шее острым краем камня. Черепашья кровь немного отдавала рыбой, но оказалась совсем неплоха на вкус. Я перевернул ее кверху брюхом и высосал досуха.
Наверное, мама не обрадовалась бы, увидев, как я пью черепашью кровь, словно какой-нибудь дикарь. Вот уже шесть месяцев я жил с команчами, но у меня до сих пор не было времени спокойно подумать, я только работал и спал, и, наверное, память моя стерлась дочиста. Вспоминая о маме, я представлял милое женское лицо, но не был уверен, что это на самом деле лицо матери. Черепаха была забыта, я растерянно опустился на песок. Индейские ребятишки неподалеку играли в реке с новым пленником, мексиканцем. Я махнул им рукой, они помахали в ответ. На душе полегчало.
Черепаха меж тем продолжала истекать кровью. А вдруг Неекару решил просто подурачиться? Если женщинам позволят опять кромсать мне пятки в наказание — а других развлечений у них не бывает, — уж лучше было бы таскать воду.
На отмель выползла еще одна черепаха, а потом еще две, я поймал всех. Отрубив им головы, я прикинул, как бы добыть огонь. Довольно быстро отыскал сухой кедр, с которого содрал кусок коры, потом еще один кремень, чтобы вырезать углубление на деревяшке, и короткую прочную палочку. Руки у меня были крепкие, и уже через несколько минут трут занялся.
Когда к берегу подскакал отец Тошавея, я, довольный, валялся на траве, переваривая черепашье мясо. Старик покосился на пустые панцири.
— Ты оставил мне хоть кусочек, маленький обжора?
— Я же не знал, что ты придешь.
Он помолчал, разглядывая что-то за рекой, подумал.
— Садись, — кивнул он себе за спину. — Можешь больше не опасаться наших женщин.
На следующее утро я поднялся поздно, впервые за несколько месяцев. Разбудила меня громкая болтовня Неекару и Эскуте.
— Бледнолицый становится мужчиной, — ухмыльнулся Неекару, когда я выбрался из типи.
— Да нет, — фыркнул Эскуте, — он просто перестал быть девчонкой.
Они поделились со мной мясом, которое как раз жарили на костре, дали питья из сумаха и пару картофелин. Потом мы немного посидели, отдыхая, покурили.
— Ну, чем займемся сегодня?
— Мы — ничем, — наставительно сказал Эскуте. — А вот ты пойдешь играть с детьми.
Похоже, они не шутили. Мужчины решили, что мне больше подойдет общество восьми-девятилетних ребятишек.
К десяти годам мальчишка из племени команчей мог подстрелить любое существо меньше бизона, причем из лука, изготовленного собственными руками. В Бою в Доме Совета в Сан-Антонио[48], когда великие вожди команчей прибыли на мирные переговоры, а бледнолицые устроили резню, восьмилетний парнишка-команч, поняв, что его народ предали, подхватил свой детский лук и пронзил ближайшего бледнолицего прямо в сердце. Толпа бледнолицых растерзала его, когда он пытался вытащить свою стрелу.
Мальчишки, к которым меня отправили, были маленькими и щуплыми по сравнению со своими бледнолицыми ровесниками, но каждую минуту своей короткой пока жизни они учились скакать верхом, стрелять и охотиться. Они удерживались на норовистых скакунах, которые легко сбросили бы любого взрослого белого мужчину, и запросто попадали друг в друга тупыми стрелами даже на бегу. В их жизни не было ни уроков, ни воскресной школы; от них вообще никто ничего не требовал, и все их обязанности сводились к естественным занятиям — охотиться, читать следы, играть в войну. Со временем взрослые воины начинали брать их с собой в набеги, просто караулить лошадей, и постепенно игры в войну сменялись настоящими боевыми походами.
А еще мальчишек учили воровать, но непременно в присутствии владельца вещи и с обязательным возвращением похищенного. У Тошавея, к примеру, стащили его нож прямо из ножен, пока он обедал, а пистолет уволокли из-под плаща. Каждый бледнолицый знал, что индеец уведет вашего коня, даже если вы ляжете спать, обвязавшись поводьями. «Этот человек — лучший конокрад в племени» — для команчей означает высочайший комплимент, это все равно что сказать — человек может незамеченным пробраться в самое сердце вражеского лагеря, а поскольку лошади были ходовой валютой и среди индейцев, и у бледнолицых, то ловкий конокрад еще и богатый человек. Команчи с радостью угоняли лошадей у рейнджеров и у поселенцев, так как животные все равно обречены были погибнуть в пасти волка или когтях пумы или просто от недостатка воды.
