Екатерина Щербакова - Мама! Не читай...
— Ну, нет, нельзя так делать, — возражала мама. — Это же учителя этих детей, я не могла сказать им всё, что о них думаю. Хотя очень хотелось. Приходилось крутиться, как на сковородке, — смеялась она.
Я ходила важная, как индюк. Как будто это я написала повесть. Как будто это была моя слава. Но, подозреваю, что радовалась я совсем не меньше мамы. Ведь триумф любимых людей — это гораздо больше, чем твой собственный триумф... Тогда у мамы появилось много новых почитателей и «слушателей»: к нам в дом всё чаще ходили интересные люди (режиссёры, артисты, журналисты — другие, не те, не провинциальные), и они вели с мамой многочасовые интеллигентские беседы о судьбах мира и родины. Я была уже почти взрослая, любила слушать, внимать, узнавать. И тогда много узнала нового и любопытного о жизни. Не могу сказать, что это помогло в ней сориентироваться и что-то, наконец, понять: наша комплексующая и пришибленная интеллигенция, даже столичная, могла только окончательно замутить голову такому подростку, как я. У меня и так мозг полыхал от отсутствия ответов, а они продолжали ставить всё новые пафосные и почти риторические вопросы, запутывая окончательно все тропинки к выходу из лабиринта под названием «Найди путь в жизни». Зато я приобщилась к богеме. Так, слегка, одним бочком коснулась, но была страшно этим горда.
Что уж говорить о старых родительских друзьях и обо всей нашей родне! Они единогласно признали маму своим духовным лидером, имамом, рэбе, папой римским, далай-ламой и по любому поводу обращались к ней. Мама приняла сан с удовольствием и глубоким удовлетворением и остается верховным духовным главнокомандующим до сегодняшнего дня. Ее слушают, ей внимают, ей задают вопросы по разным поводам — и личным, и общественным, и интервью берут в связи со всякими политическими событиями...
С тех пор было опубликовано очень много маминых книг, она стала известным писателем... а потому без паствы остаться не может. Вот только словечко появилось у нее в лексиконе, от которого меня сразу же стало коробить. Она говорит так:
— Люди ко мне припадают.
Ирония? Если бы! С почтением к себе. Так вот, тогда, в начале её большого пути духовного поводыря масс, «припадающих» было море. Сейчас уже другая история, но они есть всё равно. А я называю их теперь — «мамины припадочные». И авторитет её как гуру не оспаривается среди них и не оспаривался никогда. По крайней мере, вслух и при мне.
Уже когда весь этот триумф случился, мама в откровенной беседе призналась кое в чём весьма любопытном:
— Знаешь, я с самого детства и Сашкиного, и твоего, очень боялась, что вы будете видеть перед собой мать-неудачницу. Мне всегда казалось, что это самое страшное. Дети должны видеть свою мать всегда с прямой спинкой, победительницу, успешную и гордую. Поэтому я так страдала, пока не получилось то, что получилось...
Я, помню, очень удивилась, хотя не сказала ничего: мысли по этому поводу ещё не оформились. А когда оформились, уже не было повода говорить. Вот, что я сказала бы ей теперь:
— Мамочка, это была твоя очередная большая глупость. Мне нужна была ты — любая: успешная, неуспешная, неудачница, хоть академик, хоть уборщица. Я тебя всегда любила и боготворила и без твоей писательской славы. А вот внимания твоего, нежности и простой бабьей любви к своему детёнышу мне недоставало. Потому что ты вся была в этих своих страданиях и гонке за «прямой спинкой», а в результате получалось только хуже: ни «прямой спинки», ни простых человеческих отношений любящих людей. Не знаю, как Сашку, но меня твой внутренний надлом сломил. И вряд ли пришедший к тебе успех в мои четырнадцать лет компенсирует все миноры и страдания, сформировавшие меня как личность. Понимаешь ли ты, о чём я?
В это трудно поверить, но я мечтаю о маме — простой женщине, пусть без образования и знаний, пусть одетой по-деревенски и с платком на голове, но любящей и доброй, просто так вот глупо и по куриному квохчущей надо мной по поводу и без. А я бы прислонялась к ней. Ни словом, ни мыслью не упрекнула бы её ни за что! Убила бы всякого, кто только посмел обидеть мою маму! И всегда была бы рядом с ней, всегда. Вот интересно, отчего образ любящей мамы слился в моём представлении с образом простой, почти деревенской женщины? Этот кувырок сознания оставим как задачку для психологов. Возможно, просто потому, что это обычный стереотип. А, может, нет, и всё сложнее... Впрочем, какая в данном случае разница?
Вот что важно: и после успеха мама не вышла из «страдательного залога». То ли у неё уже вошло в привычку скорбно поджимать губы и держать слезу в глазах, то ли это приросшая к лицу маска-суть, не меняющаяся от внешних обстоятельств. Или такая умелая игра во имя манипуляции людьми... Не знаю. «Однажды мне сказали, что в моих глазах — скорбь всего мира!» — мама очень любила вспоминать об этом комплименте.
Новая родня
80-й год. Олимпиада в Москве. Да не заметила я этой самой олимпиады вообще! Сразу два важнейших события перекрыли всё на свете, куда там какому-то надувному мишке!
Даже не знаю, с какого из событий начать. Если хронологически, то дело было так...
Я заканчивала восьмой класс, был май месяц. Однажды воскресным утром мама подсунула мне газетную заметку о том, что некая известная в Москве литературно-театральная школа набирает по конкурсу в девятый класс учеников.
— Подумай об этом, — попросила мама.
И я как начала думать! Эта мысль, эта идея просто не давала покоя мне ни минуты. Театр! Литература! И то, и другое я обожаю. В моей нынешней школе меня не держит ничего: от компашек я практически откололась, уровень общения наводил на меня тоску, а с Олечкой я могу и так дружить. А вдруг ТАМ я найду новых друзей — таких же умных, таких же начитанных и... которые меня поймут. Начнётся новая жизнь, все обретёт смысл и интерес! Я, возможно, попаду на планету братьев по разуму и чувствам. По крайней мере, уйдёт один из страхов: быть среди чужих для меня сверстников. Так что решение было принято быстро.
Сдав экзамены за восьмой класс (и чуть не умерев от ужаса от страха перед ними), я помчалась поступать в новую школу. До неё надо было добираться на двух троллейбусах, но меня это не пугало.
Естественно, я, как большая дура, сначала попыталась выдержать конкурс на театральное отделение. Как у любой девчонки, даже умницы-отличницы, у меня была потаённая мечта стать артисткой. Ну, куда мне... Естественно, меня не приняли. Но пригласили попробовать написать сочинение для литературного отделения.
Сочинения я писала очень легко («Я ж говорю, тебе надо на журналистику идти», — ворчал папа). Грамотность всегда была почти стопроцентная, а уж мыслей по всякому поводу — миллион, могла делиться со всеми вокруг, и мне самой бы ещё на двести лет хватило.
