Тьерри Коэн - Я выбрал бы жизнь
— Это интуиция. Моя история как будто всякий раз натыкается на факты, имеющие отношение к религии. Этот молящийся старик, псалмы…
— И только? Это вообще могли быть сны или видения в состоянии транса.
— Нет. Эти моменты реальны, я в них живу! Я вижу этого старика! Слышу его! Он читает кадиш. И потом, эта борьба между человеком, который ломает мою жизнь, и тем, что иногда просыпается и обозревает разрушения, — это борьба вокруг очень разных ценностей.
— Да о каких ценностях вы толкуете? Вы пытались свести счеты с жизнью, а это говорит о том, что у вас нет главной ценности — уважения к жизни, дарованной вам Богом.
— Это большая ошибка, я знаю. Заблуждение отчаявшегося мальчишки.
— Ладно, хорошо. Но я предпочел бы, чтобы вы обратились к хасидам, специализирующимся на такого рода вещах. Я кое-кого знаю. Могу вас связать, если хотите.
Жереми почувствовал, что больше не владеет ситуацией. Его собеседник, поначалу заинтересовавшийся, теперь, казалось, хотел поскорее уйти.
— У меня нет времени! — воскликнул он. — Я не знаю, что со мной будет завтра и когда сознание снова вернется ко мне. Как же назначать встречу? Сделайте же усилие! Помогите мне! Пожалуйста!
Абрам Шрикович поморщился. Эта мольба тронула его. Но что он мог сделать? Он слишком хорошо знал, сколь важно слово, поспешное суждение для шаткого равновесия на натянутой нити чужого рассудка.
— Послушайте, вот что я вам предлагаю. Я сейчас задам вам вопросы, чтобы прояснить некоторые пункты. Потом, выйдя отсюда, я свяжусь с одним раввином, специалистом по таким проблемам. И после этого позвоню вам.
— Но если вам не удастся с ним связаться?
— Да. Возможно, я не смогу его разыскать.
— Если так, я снова потеряюсь в чужой шкуре, так и не получив ответа! — в отчаянии воскликнул Жереми.
— В самом деле… Как бы то ни было, уж извините, я не думаю, что эти ответы смогут изменить ситуацию за несколько часов. Кроме того, возможен и такой вариант, что он не захочет отвечать. Или, во всяком случае, не сразу. Но это единственное, что я могу вам предложить.
Жесткий тон хасида не вязался с мягкостью его лица. Жереми задумчиво помолчал.
— Я ведь не знаю, когда ко мне снова вернется сознание. Если я не получу ответа сегодня до вечера, как вы найдете меня в день моего… пробуждения?
Взгляд Абрама Шриковича устремился куда-то в бесконечность, простирающуюся за стеной. Он снова погладил бороду и через несколько секунд произнес:
— Вот мое предложение: в день, когда сознание вернется к вам, свяжитесь со мной. Я буду готов. Я обращусь к двум или трем раввинам, способным ответить на эти вопросы, и они дадут мне свое мнение.
— Хорошо. Но не забывайте, время работает против меня. Прошу вас, постарайтесь собрать максимум информации сегодня до вечера.
— Я сделаю все возможное. А теперь, чтобы я смог в точности передать моим коллегам рассказ о вашем… приключении, расскажите подробнее об этом старике и его молитвах. Как он выглядит? Какие молитвы читает? Вы говорили о кадише.
— Это старик. Лет ему семьдесят или восемьдесят, около того. У него изможденное лицо и жидкая седая борода. Глаза навыкате. Печальные, безжизненные. Как, впрочем, и все его лицо. Кажется, будто на нем живут только губы. Голос у него ужасный, жалобный. Я слышал, как он читает кадиш, одну из немногих молитв, которые я знаю. Мой отец всегда читал ее в годовщину смерти моей сестренки.
— Когда появляется этот старик?
— Вечером, как только я начинаю засыпать.
— Он с вами говорил?
— Да, в первый раз. Он молился, а потом склонился ко мне и сказал: «Не надо было». И еще несколько раз повторил «жизнь», очень печально.
Абрам Шрикович завороженно слушал Жереми.
— Он говорил еще что-нибудь?
— Нет. Я уснул.
— Вы еще упомянули о странном чувстве, которое испытываете при чтении некоторых псалмов.
— Да. И это один из постоянных элементов моей истории. Связующая нить между мной и тем, другим. Так, я узнал от моей жены, что мое другое «я» привлекла маленькая псалтирь в витрине на улице Розье. Привлекла настолько, что моя жена купила ее и подарила мне в тот день, когда я был в сознании. Когда я ее открыл, мне стало не по себе. Я прочел несколько слов, и это лихорадочное состояние усилилось. Я был взволнован, напуган, сам не знаю почему.
— О каких псалмах идет речь? Вы их помните?
— Да, я читал девяностый псалом. Когда я пришел в себя шесть лет спустя, некоторые страницы из книги были вырваны. Те, что я читал, и еще псалмы тридцатый и семьдесят седьмой. Может быть, и другие. Что я точно знаю — тут скрыто что-то неприятное как для меня, так и для того другого человека, которым я большую часть времени являюсь.
Абрам Шрикович с минуту помолчал.
— Тридцатый, семьдесят седьмой, девяностый, — тихо повторил он.
— Это что-то значит для вас?
Хасид не ответил.
— Каковы были до сих пор ваши отношения с Богом? Вы исповедуете культ?
— Никогда по-настоящему не исповедовал. Дома мои родители не делали упора на нашей вере. Мой отец потерял большую часть своей семьи в лагерях. Он хотел, чтобы я вырос французом, свободным от бремени этой истории. Это его отец решил сменить фамилию Вейзман на менее вызывающую Делег. Но какие-то обряды мы исполняли в основные праздники. Я верил в Бога на свой лад. Даже говорил с Ним. Я говорил с Ним и в день моего самоубийства. Долго. Это был очень личный и бурный разговор. Но сегодня я сознаю, что представлял Его скорее человеком, наделенным сверхъестественными возможностями, от которого я мог всего ожидать. Чем-то вроде волшебника.
— Вы сказали, что говорили с Ним в день вашего самоубийства. А вы сознавали, как относится религия к вашему поступку?
— Не совсем. Мое самоубийство было бунтом против духа, отказавшегося исполнить мое последнее желание, самое важное из всех.
— Вы пытались покончить с собой… чтобы наказать Бога?
— В каком-то смысле. Я думаю, что, представив мой поступок этаким бунтарским жестом, я смог найти в себе необходимое мужество, чтобы его совершить. Все это до сих пор толком не уложилось у меня в голове.
Абрам Шрикович опустил голову и приложил обе ладони ко лбу, словно избегая взгляда Жереми. Губы его едва заметно шевелились — то ли он шепотом рассуждал, то ли молился. Жереми молчал в ожидании вердикта. Но Абрам Шрикович вдруг резко поднялся. Нахмурившись, он жестом дал понять, что разговор окончен.
— Я ухожу. Будем с вами держаться того, на чем порешили.
— Постойте, — перебил его Жереми, — что случилось?
Абрам Шрикович обернулся. Он выглядел растерянным и, пошатываясь, искал глазами надзирателя.
