Юрий Поляков - Замыслил я побег…
— Какую? — пристал Бадылкин.
— Понимаешь, — объяснил Каракозин, чудовищным усилием воли сохраняя на лице серьезное выражение, — я считаю, моча после очистки и дистилляции тем не менее на атомарном уровне сохраняет свои лечебные свойства и может быть использована в уринотерапии…
— Ты-ы!.. — благим басом заорал Чубакка и, зажав обеими руками рот, вылетел из комнаты.
Народ повалился от хохота. Оказалось, Джедай лечил Бадылкина дистиллированной водой, полученной из мочи в соседней лаборатории: из этой воды потом в специальной установке выделялся кислород, пригодный для дыхания. Таким образом, выходил замкнутый цикл, а это очень важно во время длительных космических полетов. Чубакка потом написал докладную, и Уби Ван Коноби заставил Каракозина извиниться перед пострадавшим, но Бадылкин все же затаил обиду.
Нина Андреевна искренне сочувствовала Башмакову и однажды, когда они остались вдвоем в комнате, взяла его за руку и попросила:
— Знаешь, ты все-таки извинись перед ребятами!
— За что?
— Ты еще не понял?
— Нет, не понял.
— А ты подумай! Я буду ждать, — вздохнула она с обреченностью женщины, полюбившей рецидивиста.
А потом как-то все само собой устаканилось. Началось с того, что однажды Докукин встретил Олега в коридоре и завел к себе в кабинет:
— Про Чеботарева слышал? Башмаков значительно кивнул, давая понять, что слухи о переходе краснопролетарского партийного лидера вместе с его знаменитой зеленой книжицей на большую работу в ЦК КПСС ему известны.
— В понедельник пленум. Провожать будут…
— Он в орготдел идет?
— Туда. Может, и про меня вспомнит! Как думаешь?
— Обязательно вспомнит.
— Если не сгорит со своим характером. Там, — Докукин показал пальцем в потолок, — прямоходящих не терпят. Говорю тебе это как коммунист коммунисту… Книжки читать любишь?
— А что? — осторожно спросил Башмаков, холодея от мысли, что напряженная духовно-нравственная жизнь лаборатории стала известна начальству.
— Да ничего. Перед пленумом книжная распродажа будет. Для своих. Могу дать пропуск.
— Если можно.
— Бери. — Докукин вытряхнул на стол десяток розовых картонных квадратиков с круглыми гербовыми печатями и витиеватой росписью какого-то ответственного лица. — Ладно, бери два. Куда их девать-то!
Один из этих квадратиков Башмаков и предложил Каракозину, страстному книжнику, толкавшемуся по выходным среди интеллигентных спекулянтов на Кузнецком мосту. Иногда на своей старенькой «Победе» вместе с Уби Ван Коноби, тоже библиофилом, Джедай объезжал сельские магазины в поисках дефицитных изданий.
— Представляете, приезжаю в Бронницы, а там «Философией общего дела» целая полка уставлена! Дикари…
К предложенному розовому квадратику Джедай поначалу отнесся настороженно:
— В самое логово заманиваешь?
— Как хочешь. Коноби отдам!
— Ладно. Ради хорошей книги я даже в гестапо, к старику Мюллеру на распродажу могу сходить. Давай!
Он брезгливо осмотрел квадратик с райкомовской печатью, пробормотал что-то про уродливость советского герба и спрятал картонку в карман.
— Ну-у? — спросил Башмаков на следующий день после распродажи.
— Охренеть! Теперь я знаю, куда все приличные книги уходят! На двести рублей купил. Обдирают народ, как хотят, гниды! Спасибо. Когда коммуняк резать будут, я тебя, Олег Другович, спрячу!
Но подлинным триумфом Башмакова, окончательно примирившим его с коллективом, стал концерт барда Окоемова. Олег, выбив деньги в профкоме, организовал это мероприятие с помощью Слабинзона, задружившегося со знаменитым гитареро на почве интереса к антиквариату. В самом финале концерта, когда Докукин уже вручал нежноголосому барду здоровущую модель космической станции, на сцену с «общаковой» гитарой выскочил Каракозин и попросил разрешения исполнить всенародно любимый «Апельсиновый лес», почему-то не включенный автором в программу.
— Я же предупреждал: никакой самодеятельности! — зашипел секретарь парткома Волобуев, предчувствуя недоброе.
— Не волнуйтесь, все будет нормально! — успокоил Башмаков.
Но все было даже не нормально, а восхитительно! Окоемов аж прослезился, когда зал следом за превзошедшим самого себя Каракозиным подхватил:
Апельсиновый лес был в вечерней росе,
И седой мотылек в твоей черной косе.
И зеленый трамвай прозвенел за рекой.
И луну ты погладила теплой рукой…
Под овации зала Каракозин исполнил еще несколько песен. В завершение знаменитый бард обнял его, расцеловал и расписался фломастером на «общаковой» гитаре. Довольный Докукин похлопал бледного от торжественного волнения Каракозина по плечу и похвалил:
— Не только делаем ракеты! Знай наших! Молодец!
— Это не я, это все Олег Трудович организовал! — отмахнулся скромный Джедай, впервые произнеся подлинное башмаковское отчество.
— Знаем и ценим! — кивнул секретарь парткома Волобуев.
В общем, Башмаков стал своим. Но главное, он постепенно втянулся в работу, перестроил мозги с аппаратной суеты на науку и даже придумал оригинальный метод повышения емкости кислородных шашек, которыми восполняется недостаток кислорода на космической станции. Даже скупой на похвалы Уби Ван Коноби, выслушав Олега Трудовича и проверив расчеты, кивнул одобряюще:
— А что, любопытственно!
Но главное — Башмаков перестал с ними спорить. Сначала просто отмалчивался, потом научился отшучиваться, наконец, сам принялся искренне поругивать проклятых коммуняк с их трепаным социализмом. Ему даже иногда казалось, будто и его самого выставили из райкома не за икру, а именно по идейным соображениям.
Джедай окончательно признал Башмакова за своего и даже предложил вместе разыграть Чубакку. Они сообщили ему под большим секретом (мол, из райкома позвонили!) о том, что умер Андропов, но об этом объявят только через два дня. Бадылкин преисполнился значения, побежал шептаться и опростоволосился, так как на самом деле Андропов оказался живехонек и умер только через два месяца… А Нина Андреевна после их самой первой близости шепнула Башмакову нежно:
— Знаешь, я с первого дня не верила, что ты стукач!
— Почему?
— Не знаю, у тебя глаза доброго и пушистого звереныша…
Вообще-то «зверьком», «зверенышем» или «зверем» Нина Андреевна — в зависимости от альковной фазы — называла мужскую атрибутику своего возлюбленного, но иногда именовала так и самого Башмакова в целом. В литературоведении это, кажется, называется метонимией. Надо бы у Кати спросить…
