Юрий Поляков - Замыслил я побег…
Оглушительно затилибомкал звонок.
Башмаков замер, тупо соображая, как нужно вести себя с Катей и Ветой. Улыбнуться и пошутить…
Послышалась металлическая возня ключей.
Улыбнуться и поцеловать в щеку сначала Катю, а потом Вету. По старшинству…
— Да идите вы все — в орхидею!
Эскейпер бегом, поднырнув под занавеску, метнулся на балкон, вскочил на перила и хотел спрыгнуть к соседям, но подошва, испачканная рыбьей мокрядью, соскользнула. Путаясь в веревках, он сорвался и повис, успев в последний момент ухватиться за край ящика с землей. Скрежетнули гвозди, а доски, скрепленные железной скобой, прогнулись, но выдержали. Он глянул вниз: на далеком асфальтовом дне безучастный Анатолич по-страусиному уткнулся в мотор «форда».
«Помогите!» — хотел крикнуть Башмаков. Но из горла, сжатого вздыбленной грудью, выбрался лишь невнятный хрип. Он попробовал подтянуться и не смог: изнывающие от тяжести пальцы потеряли сразу половину своей цепкости.
— Тапочкин, мы пришли! — донесся из квартиры Катин голос.
«Вдвоем они меня вытащат!» — подумал Башмаков и зарыдал.
Но зарыдал внутренне, боясь пошевелить даже лицом, потому что от малейшего движения гвозди вытаскивались из пробоин, доски кряхтели, а пальцы изнемогали. Он плакал, но глаза были совершенно сухие — слезы, тоже внутренние, соленой горечью переполняли рот. И тут Олег Трудович услышал:
— Не плачь, шкет!
Голос был мужской, тяжелый и пространный, как колокольный звон. Эскейпер ощутил порыв густого табачно-одеколонного ветра, с трудом поворотил голову и обмер: перед ним возвышался инвалид Витенька, выросший до невероятных размеров. Его тележка величиной с платформу для перевозки экскаваторов занимала весь проезд, от тротуара до тротуара. На груди висела медаль «За отвагу» размером в башенный циферблат. Бурое морщинистое лицо, почти достигавшее балкона, напоминало растрескавшуюся землю, поросшую какими-то пустынными злаками, а перхоть в волосах белела, словно газетные страницы, брошенные в лесную чащу. Глаза же у Витеньки были не голубые, как прежде, а зияли чернотой потухших кратеров.
— Не плачь! Видишь, я без ног, а не плачу!
— Я боюсь!
— Не бойся. Я тебя схороню!
— Но я не хочу прятаться. Я эскейпер…
— Да какой ты, к едреням, эскейпер! Тележку-то мою зачем разломал? Ну ладно, я тебя простил. Прыгай! — Витенька подставил бугристую ладонь с мозолями, похожими на вросшие в почву сердоликовые валуны.
— А куда ты меня спрячешь?
— А вот куда…
Витенька быстро сжал пальцы, словно поймал пролетавшего мимо невидимого ангела, и поднес кулак к уху. На тыльной стороне ладони Башмаков увидел огромную синюю наколку: «ТРУД».
— Прыгай, не бойся! Все равно ты никуда не убежишь, а я спрячу. Тебе у меня здесь хорошо будет, как у мамки. Никто не найдет…
— Честное-пречестное?
— Честное-пречестное!
Через распахнутую балконную дверь были слышны взволнованные женские голоса:
— Тапочкин, хватит дурачиться, выходи!
— А почему — Тапочкин?
— Убежал… Точно — убежал!
— Как это убежал? От кого убежал?..
— От нас. Он на балконе. У соседей. Я сейчас посмотрю…
«Вдвоем они меня вытащат!» — снова подумал Башмаков и хотел позвать на помощь.
Но не позвал. Даже сейчас, изнемогая, он не понимал, чье имя должен прохрипеть. А на два имени сил у него уже не было. И пальцев на руках тоже не было, а была лишь бесполезная боль, намертво вцепившаяся в спасительный край ящика.
— Тапочкин, ты здесь? — голос жены раздался у него прямо над головой.
Витенька улыбнулся, сияя зубами, закованными в стальные кирасы, и снова подставил огромную ладонь:
— Прыгай, бабашка!
1997–1999
