Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен
— И что же мне делать?
— Выпить.
— А потом?
— Трахнуть кого-нибудь.
— Ты тоже так считаешь?
— А кто еще так считает?
— Тесть.
— Хороший у тебя тесть. Береги его! Вызвать кого-нибудь?
— Например?
— Есть одна письмоноша. Не женщина — центрифуга!
— А потом?
— Потом будешь решать, так сказать, на холодную головку. У тебя сын. Ну, за атом на службе у человечества!
— Да уж…
— Помнишь у Веньки:
Двести на завтрак, двести в редакции,
Двести с бомжихой красивой,
Жизнь моя — ядерная реакция
С утренней Хиросимой.
— А если я у тебя немного поживу? — спросил Гена, закинув в рот водку.
— Живи.
В тот вечер он, легко и радостно, не страшась тещиного херема, напился так, что мир, став смешным до неузнаваемости, шатался и звенел, как огромная потревоженная люстра. Появилась Центрифуга, выпила водки, посмотрела на двух неживых бойцов, помыла посуду, покачала головой и ушла. Из последних сил он позвонил Марине, хотел объявить, что все знает про Ялту, но смог лишь сообщить: это я… Жена посоветовала остаться у Рената, чтобы не попасть в милицию. По стране катилась война с пьянством: за отдых в вытрезвителе расплачивались партбилетами и должностями. Из «Смены» уволили корреспондента, уснувшего в сквере на лавочке после дружеской пирушки. Веня, возвращаясь навеселе от знакомых, пристал в метро со стихами к молоденькой пассажирке, его забрали, и Шабельский выручал соратника Бродского чуть ли не через ЦК партии. Но главное — Марина боялась, что муж напугает пьяным вторжением Борьку и сын проболтается дяде Мише, а тот, как истинный «О. Шмерц», привыкший ябедничать Западу на СССР, стукнет Вере Семеновне на чуждого свояка-алкоголика.
— А если я тут с женщиной? — перекатывая слова, как валуны, спросил Гена.
— Пусть даст тебе на ночь аспирин, а утром крепкий чай. Адрес венерического диспансера возьми у Касимова.
Утром бедолага едва дополз до редакции и обрел исцеление, припав к спасительной канистре Шаронова. Когда беседа подернулась поэтической невнятностью, а Веня пустился в философские спекуляции о пользе семейного рукоприкладства, в кабинет влетела Генриетта:
— Спятил? Тебя с утра главный ищет!
— Яволь! — вскочил Скорятин.
— Сдурел! — ругалась она, ведя нетвердого спецкора на ковер. — В стране антиалкогольная кампания. Уволят, если будешь с утра хлебать. С Веньки пример не бери, он друг Бродского, ему все по барабану. На Исидора только не дыши!
Однако шеф и не заметил несвежести сотрудника. Благодушно млея от причастности к гостайнам, он рассказывал, как весь вечер совещались на Старой площади, обсуждали «Авансы и долги» Шмелева в «Новом мире», прикидывали, что делать с агрессивно-послушным большинством. А тут еще генеральный с Патриархом в Кремле встречался.
— Если церковь поддержит перестройку, мы непобедимы! Говорю тебе как специалист по атеизму. Плохо, что Ельцин второй центр силы пытается сколотить. Горбачев психует. Как некстати Раиса их рассорила! Зачем, зачем в политику вмешивается?
— А что, лезет? — вяло поинтересовался Скорятин.
— Еще как! Во все встревает. Генерального накручивает. Тяжелая женщина. Ремонт в Форосе делала — прораба до самоубийства довела. Дотошная…
— Как вошь портошная.
— Что?
— Бабушка Марфуша так говорила.
— А-а-а… Не хватает нам только раскола. Разругаемся — погубим перестройку. А ты-то что сегодня такой мрачный, Геннадио?
— А чего радоваться-то? — ответил он, стараясь дышать в сторону.
— Это верно! Того и гляди, Лигачев дожмет. Не зря они пробный шар запустили…
— Какой?
— «Не могу поступаться принципами!» Знаем мы эти принципы — всех к стенке поставить. Ты понимаешь, что начнется и что будет с нами?
— Расстреляют?
— Не исключаю. Хотя, скорее, просто загонят назад, в тоталитарное стойло. Представь! Сами на себя тогда руки наложим.
— Как тот прораб?
— Ну да… Никому про это не говори! Секрет.
— Ни-ни.
— Ты хочешь назад, в застой?
— Не хочу.
— Вот! А кто-то спит и видит! Многое сегодня зависит от нас. Иного не дано!
Гена слушал и думал о том, что в прежние-то времена главный редактор вряд ли решился бы откровенно путаться с женой подчиненного. За аморалку могли бы и с должности попереть. А теперь… Он кивал Исидору, а сам ловил в себе странную новизну, поначалу приписывая ее похмельной чудноватости бытия, но потом понял, в чем дело. Теперь, когда вышла наружу вся правда, его перестали терзать ревнивые фантазии. Обманутый муж больше не воображал, мучаясь, постельное сообщничество Ласской и шефа. Наоборот, он словно накрыл дорогие останки любви гробовой крышкой, оставив дотлевать в безвестной темноте.
— …Вот почему ты и едешь в Тихославль. Мне нужен скандал!
— Постараюсь.
— Постарайся! Найди! Накопай! Нарой! Очень нужно.
— А что так?
— Талантливый ты, Гена, журналист, но политического чутья у тебя нет. Так всю жизнь в спецкорах и проходишь. Кто там первый секретарь обкома?
— Не помню.
— Врагов перестройки надо помнить! Суровцев — правая рука Лигачева. Умный. Волевой. Хитрый. Ты вспомни, что он городил на пленуме? Нес какой-то красно-коричневый бред! Ну кто хочет реставрировать капитализм? Паранойя. Генеральный его с трибуны гнал, а он не уходил. Но главное: зал не отпускал. Хлопал! Теперь они готовят переворот на партконференции. Понял?
— Понял.
— Нет, у тебя все-таки что-то случилось. Дома?
— Ничего у меня не случилось.
— Тогда выезжай сегодня ночным поездом и без бомбы не возвращайся. Билет тебе забронировали. Возьмешь в депутатской кассе.
Складывая в дорогу вещи, Гена брал с запасом, чтобы хватило на первое время: возвращаться из командировки домой он не собирался, предполагая пожить сначала у Рената, потом найти недорогую съемную квартиру, а там видно будет. Вроде бы Союз журналистов кооперативный дом достраивает. Марина, чувствуя неладное, ходила вокруг и слегка поругивала за вчерашний загул.
— Ну нельзя же так!
— Больше не буду. В последний раз. Обещаю!
— Надолго уезжаешь?
— С чего ты взяла?
— Вещей много берешь.
— Там грязное стирать негде. Может, и надолго. Как получится. Я должен привезти скандал.
— Привезешь?
— Постараюсь.
— Хочешь, поговорю с Шабельским? — Фамилию любовника она произнесла с намеренным небрежением. — Он тебя совсем загонял.
— Не стоит. Если не гонять — никто напрягаться не будет.
