Мария Метлицкая - Миленький ты мой
А я смотрела. Смотрела не отрываясь. И это зрелище заворожило меня, пригвоздило к стулу, и я уже не думала о том, что меня можно увидеть.
Я словно заколдованная во все глаза разглядывала его и… Его Машу.
Они были прекрасны. Они были нежны друг с другом. Они были так завязаны друг на друге, что не видели остальных. Они были вдвоем!
Он почти не изменился, мой муж. Нет, не так: он повзрослел. Он возмужал, что ли? Стал шире в плечах? Я жадно подмечала перемены: теперь он стригся короче, чем раньше. На нем был новый свитер нежно-голубого цвета, кажется, не из дешевых. Он чуть поправился, но только чуть-чуть – и это ему очень шло. Наконец я, сглотнув слюну от волнения, перевела взгляд на нее.
Даже при моем недобром и язвительном языке я не смогла найти что-то неприятное и нехорошее в ней. Она тоже… была прекрасна.
Высокая, тоненькая, узкая и изящная. Она была похожа на хрупкую бабочку – эта прекрасная Маша. Неяркую, но красивую. Очень красивую!
Я проигрывала ей во всем: я невысока ростом и коренаста. Я широкоплеча и довольно увесиста. Я приземистая крестьянка, без доли изящества.
И тут я перевела взгляд на ее живот. Он тоже был изящен – ее беременный, аккуратный и очень трогательный живот.
Я не очень разбиралась в этом, но мне показалось, что сроку там было месяца на четыре.
Он долго усаживал ее за стол, явно беспокоясь, удобно ли ей. Потом поднес ладонь к раме окна – не дует ли? Хотя на улице стоял жаркий июль.
Я усмехнулась. Потом он долго говорил с официантом и что-то спрашивал у нее, у своей Маши.
Она кивала и со всем соглашалась, немного смущаясь и слегка краснея. Впрочем, краснела она всегда быстро – нежная белая кожа.
Я смотрела на ее пальцы – длинные, тонкие, словно пальцы аристократки. На безымянном сверкало колечко. Я не увидела – с камнем оно или без, колечко было узким, неброским.
Я вспомнила свое обручальное – широкое, толстое.
«Купеческое», – как со смехом сказал тогда Димка.
Ему оно точно не нравилось, но… Он купил именно то, что понравилось мне.
Наверное, он и тогда был мною недоволен. Но промолчал. Потому что любил. Нет, не так! Он меня никогда не любил – теперь я поняла это окончательно.
Он любит Машу, и этого скрыть невозможно. Так он никогда на меня не смотрел и так никогда ко мне не относился.
Так бережно, трепетно и осторожно. Хотя, что осторожничать с бой-бабой и стервой? От кого оберегать, от кого защищать? Она и сама защитится, дай бог! И всех укатает. Не женщина – трактор! Так он сказал мне однажды.
Я наконец немного пришла в себя. Забыв про пирожное, кивнула официантке и, опустив голову, пошла к двери. Больше всего на свете я испугалась, что буду обнаружена. Чувствовала я себя так, словно что-то украла.
А ведь украли все у меня, верно? Все, понимаете? Все.
Я вышла на улицу и быстро пошла вперед. Куда? На автобусную станцию. Уехать! Уехать срочно! Куда-нибудь, хоть куда – за двадцать километров, за сто. За миллион. Уехать и спрятаться. Быть неузнанной, быть неизвестной.
И чтобы никто – ни один человек – не знал про меня ничего.
Я подошла к билетной кассе и спросила у кассира про самый дальний маршрут. Оказалось, что это городок Л. В ста двадцати километрах отсюда. Ну что ж, сойдет и Л. Я ничего про него не знала, да и зачем? Какая мне разница, что там и как? Человеку, которого ничего не держит? Человеку, у которого нет близких и нет родных?
Наплевать, что я с маленьким чемоданчиком самых необходимых вещей. Наплевать, что у меня мало денег. На все наплевать! Я уезжаю в новую жизнь! Устроюсь там на работу, сниму уголок и спрячусь от всех.
Зароюсь, укроюсь, сховаюсь. Чуть отдышусь и… попробую жить.
А вы как думали, а? Думали, Лидка пропала?
Стервы не пропадают, понятно! И трактора служат долго!
И я… еще поживу.
Автобус увозил меня из города Н., где я когда-то была счастлива. И недавно – вот только что! – очень несчастна.
Я сидела у окна, уткнувшись носом в стекло, и смотрела, как мимо пролетают леса и перелески, деревушки и поселки, автобусные станции и магазинчики. Люди на велосипедах, деды на телегах и женщины с колясками. В палисадниках цвели георгины и астры, мальчишки сидели верхом на велосипедах и ели мороженое, старухи шептались на лавках, опершись на суковатые палки.
А я уезжала, не зная куда.
С надеждой – совсем небольшой, – что когда-нибудь мне станет не так больно.
Ну хоть на это я имею право?
Часть вторая
Город Л
Когда я вышла на автовокзале, то поняла, что наш Н. – центр Вселенной. Л. был совсем захолустьем – это бросалось в глаза даже мне, деревенской жительнице. В нашем Н. было три кинотеатра, несколько кафе, пара ресторанов с живой музыкой, два техникума и даже один институт. Была центральная улица, по которой шаталась молодежь, длинный сквер с памятником, довольно приличный базар и даже самодеятельный театр, изо всех сил желающий получить статус профессионального.
Был и концертный зал, где иногда выступали московские гости – разумеется, не самые важные.
А вот тут… в глаза сразу бросалась отчаянная, провинциальная нищета захолустья.
Несколько бабок, похожих друг на друга, словно сестры-близнецы, разложили на ящиках свою хилую снедь – бледно-рыжую морковку с увядшими хвостиками, семечки и мелкий крыжовник в поллитровых банках. Бабки лузгали семечки и глазели по сторонам.
Я вышла из автобуса, потянулась, огляделась и подошла к ним.
«Вот тут тебе и справочное бюро, и лучшие сплетни, и вообще – вся полезная информация», – подумала я.
Бабки смотрели на меня настороженно, но с любопытством.
Я осторожно завела разговор. Бабки слушали и молчали – в их глазах читалась враждебность и недоверие. И еще – жгучий интерес: кто эта фифа?
Чтобы смягчить их сердца, я жалобным голосом поведала «правду»: муж бросил, родители умерли, оставаться в родном городке совсем расхотелось.
Услышав, что я учительница, бабки смягчились и переглянулись.
Наконец одна открыла рот:
– Комната, говоришь? Ну, есть. А что? Готова снимать?
Я кивнула. Бабка нехотя поднялась со стульчика, стряхнула с юбки шелуху от семечек, собрала в сумку свое «богатство» и, кивнув подругам, пошла вперед. Я засеменила за ней.
Бабка моя оказалась из неразговорчивых, всю дорогу молчала. Впрочем, вся дорога заняла минут десять, не больше. Наконец мы остановились у низкой калиточки, покрашенной в ядовито-синий цвет. Бабка долго возилась с ключом, и наконец мы вошли.
Участок был невелик, но очень ухожен: ветки у яблонь и вишен обрезаны, стволы побелены, кустарники накрыты марлей от жадных скворцов, огород был прополот – «ни соринки, ни травинки» – как говорила моя баба. Фиолетовыми цветками цвела картошка, желтыми – помидорные кусты и белыми – кустики с перцами. У забора уже розовела аккуратно подвязанная малина. Домик – тоже ядовито-синего цвета, с белыми резными наличниками и красной геранью, виднеющейся за беленькими занавесками, – был хоть и стар, но тоже ухожен. Во дворе стоял крепкий обеденный стол, врытый в землю, и рядом пара лавок. Хозяйская рука чувствовалась во всем.
