Мария Метлицкая - Миленький ты мой
И белье поменяла, и кастрюли все перетерла. И даже люстру помыла – дурацкую пластмассовую «Каскад» – типа хрусталь. Люстру эту приперла Полина Сергеевна: «Ах, это так модно! – щебетала она. – Это так трудно достать! Прям натуральный хрусталь!»
А «хрусталь» этот давно потускнел и пожелтел – ясно что подделка, дерьмо. Все настоящее не тускнеет. Только подделка…
Как и Димкина любовь – пожелтела и сдохла…
Домик мой хилый засиял, засверкал! Даже настроение мое улучшилось. Я даже замурлыкала что-то себе под нос. Правда, потом одумалась: и чего тебе весело, Лида? У тебя все хорошо? И давно? И муж тебя не оставил, и на аборт тебе через пару дней не идти?
Села я и задумалась. Ладно, выдюжим. Ты же сильная, Лида!
Только вот сильной я себе уже не казалась…
Никто не знает, какая я слабая… и какая… несчастная.
На аборт я пошла. Разумеется. Ну и прошло все, как… Как и должно было пройти.
Больно и страшно. Наркоз мне не дали – какой там наркоз? Наркоз давали за деньги. А здесь по направлению. Только укол анальгина в задницу. А я ничего, терпела. Зубами скрипела и терпела. Пусть, думала, мне будет больно! Чтобы на всю жизнь запомнить! И возненавидеть тебя, Дима, сильнее!
Осталась там до утра. Врачиха меня пожалела, наверное, видела, как я терплю и никого не кляну. Сделала на ночь снотворный укол – ну, я и уснула.
Утром проснулась – есть хочу. Да как! Смолотила и холодную пшенную кашу с комками, и яйцо, и хлеб с маслом. И просто хлеб – три куска. На корке была полоска плесени – а я ничего, смолотила! И два стакана какао. По три куска сахара в каждом.
И снова мне захотелось спать. Но меня подняли и велели валить. Хватит, мол, належалась. Тут таких, как ты, – вагон и тележка. Давай дуй домой.
Ехала я в автобусе и прям засыпала. А солнце так било в окна, что глаза не открыть. Светило по-летнему и, кажется, грело. Снег весь подтаял, по дороге бежали мутные и быстрые ручьи. Глина хлюпала под ногами, обнажая прошлогодние кляксы коровьего навоза, окурков и старых размокших газет.
Я добрела до дома, в сенях скинула сапоги и открыла дверь. В доме уже было холодно, но пахло чистотой и покоем. Я выпила чаю, согрелась и легла в постель. Решила – спать буду, сколько получится. День, два, четыре… и на все наплевать! У меня был больничный. И я уже была свободна – от всего: от школы, учеников, уроков и педсоветов. От своего, уже бывшего, мужа. От Полины Сергеевны.
И от своего нерожденного ребенка…
О котором я пообещала себе никогда не думать и не вспоминать.
Ни минуты в это не веря…
Но… я постараюсь! Я же сильная, да?
А спустя три дня снова пришла Галька. И я… запила.
Пила я три месяца. Без просвета. Каждый день. Галькин самогон. Портвейн из нашего магазина. Водку, принесенную соседкой Танькой, – помянуть «всех покойничков». Кого – не уточняла.
Я пила. И ничего не понимала. Вообще. Зачем я пью? Зачем я живу? Зачем я вообще… родилась?
Остановилась, лишь когда увидела повестку в суд. На развод.
«Предварительное заседание» – было написано там.
Предварительное? Что это значит? Примирение? Точнее, попытка? Нас, молодых супругов, собираются при-ми-рять?
Примирять мерзкую и злобную бабу, пьющую и загубившую свое дитя, и изменника мужа, живущего с другой женщиной?
Ха-ха! Просто смешно! Попытка воссоединения семьи! А самой семьи давно нет! Есть предатель – мой муж. Точнее, два предателя: он и я.
Потому что я… тоже предатель.
Я предала своего ребенка.
* * *В суд я не пошла. Взглянула на себя в зеркало и не пошла. На меня смотрела хмурая и опухшая баба. Пьянь подзаборная.
Доставить такое удовольствие Димке? Или его тихой Маше? Нет, не дождетесь!
После второго извещения нас все равно разведут – так объяснила мне завуч. «Так что не напрягайся и на суд не ходи! – посоветовала она. – Нечего нервничать».
Неплохая она баба была, эта завуч. Жалела меня. Правда, с работы пришлось мне уволиться: «Увольняйся, Лида, сама! А то по статье будет…»
Ну да и хорошо, мне сразу полегчало. Но с этого дня я пить перестала. И Гальку к себе не пускала. И еще решила: уеду. Уволюсь и… прощай, отчий дом и родная деревня! Ку-ку! Не удалось, что ж поделать. Ужиться не удалось. Приспособиться. И полюбить…
Зачем мне оставаться здесь? В месте, где мне всегда было плохо? Даже тогда, когда – хоть и нечасто – было мне здесь хорошо?
Я уволилась, попрощалась с коллегами. Сходила на кладбище к бабе Мане. Поправила крест и положила цветы. На могилу Полины Сергеевны я даже не посмотрела.
«Опять она виновата! – подумала я. – Ведь если бы…
Были б у меня муж и ребенок! Семья. Снова она перешла мне дорогу. Снова перегородила мне путь. Снова сломала мне жизнь…»
Я заперла дом, постояла немного во дворе – и ушла.
Без сожаления. Мне хотелось забыть мою прежнюю жизнь. Забыть, словно ее и не было. Но… я понимала, что так не бывает. Увы… Хвост моих бед и обид будет тянуться всегда… И я буду тащить его за собой, словно тяжелую ношу, пригнувшую меня к земле и не дающую мне свободно дышать.
Крокодилий хвост моих бед и обид…
Я увидела себя со стороны – жалкое зрелище! Молодая баба, еле передвигающая ногами – хмурая, некрасивая, словно побитая. Руки плетьми висят, голова опущена, глаза – долу. Морщины под глазами – такие ранние, такие свежие.
Сухие губы и сухие, безжизненные глаза – казалось, что слез уже не осталось.
И волосы мои – когда-то хорошие волосы! А теперь – тусклые, серые, мертвые.
Да и вся я – мертвая и замершая. Навсегда.
И я вернулась в наш Н. Вот это было ошибкой! Но сил ехать куда-то дальше у меня не было. И денег не было. И мыслей тоже.
Я вернулась и бесцельно бродила по улицам, где когда-то бегала студенткой. Где мы гуляли с Димкой. Я шаталась, словно зомби – без дела, без плана, без цели. Кружила кругами – городок-то наш небольшой.
Потом я устала и зашла в кафе. Денег было совсем мало, но на второе и чай мне хватило. Я жевала котлеты и не чувствовала вкуса. Совсем. А чай выпила с удовольствием – сладкий, с лимоном. И еще мне захотелось пирожное – кремовую трубочку с желтой розочкой в середине.
Я открыла кошелек, чтобы прикинуть. И тут услышала знакомый голос. Я замерла, не в силах повернуть головы. Да мне и не пришлось – мой бывший муж садился за столик напротив меня. Почти напротив меня. Но меня он не видел. Он был так увлечен своей спутницей, что по сторонам не смотрел.
А я смотрела. Смотрела не отрываясь. И это зрелище заворожило меня, пригвоздило к стулу, и я уже не думала о том, что меня можно увидеть.
Я словно заколдованная во все глаза разглядывала его и… Его Машу.
Они были прекрасны. Они были нежны друг с другом. Они были так завязаны друг на друге, что не видели остальных. Они были вдвоем!
