Жюльен Грак - Балкон в лесу
Он выбрался из траншеи и, пригнувшись, чтобы не оказаться отхлестанным ветками, сделал несколько шагов до края дороги. Ночь в подлеске мало-помалу теряла свою коричнево-зеленую окраску; анфилада просеки перед ним продлевала слабый Млечный Путь, который не освещал шоссе и, казалось, колыхался в воздухе между верхушками деревьев. Когда он останавливался посередине дороги, тишина становилась еще более гнетущей, чем в подлеске, — она как бы нависала над бездонным, почти торжественным безлюдьем. Гранж начинал понимать, почему заблудившиеся группы солдат инстинктивно идут на грохот пушек: пустынность этого поля сражения выводила из равновесия, как расстройство слуха; мир без новостей лишался опоры; оглохший и ослепший, он проваливался сквозь толщи вялых бурых водорослей.
«Мёз! — подумал он вдруг. — Что происходит на Мёзе? Наверняка немцы теперь уже за Мориарме!» Война в его воображении продолжала свое стремительное движение в бешеной гонке беспорядочно отступающих бронетанковых частей. «Похоже, мы здесь как на острове… Быть может, война закончилась?» — еще сказал он себе. Одновременно, но мирно сталкивались все возможные варианты; он почти не ощущал себя причастным; он следил взглядом за ниточкой желтоватого дыма от сигареты, начинавшей отделяться от необыкновенно прозрачной ваты тумана. «Похоже, наступает день», — подумал он с легким оттенком довольства: он припоминал, что день у военных начинается, когда можно отличить белую нитку от черной. Земля на уровне человеческого роста еще была погружена в зеленоватый гудронный пруд, но остроконечные вершины деревьев уже вырисовывались на фоне просветлевшего неба; в нескольких шагах от себя он различал более плотное, компактное темное пятно — это были очертания домика. Стоял абсолютный покой — тишина и рассветный пронизывающий холодок на сердце придавали занимавшейся заре странный оттенок торжественности: это было не сияние дня, пронизывающее землю, а скорее чистое ожидание, которое было не от мира сего, взгляд приоткрытых глаз, в которых смутно брезжил отчетливый смысл. «Дом, — размышлял он, точно впервые его увидел, — одинокое окно на дорогу, по которой что-то должно прийти».
«Сейчас должно быть около пяти», — подумал Гранж и только потом взглянул на часы. Тень от дубовой рощицы захватывала теперь уже всю ширину дороги. Первый озноб дневной прохлады не просачивался внутрь бетонного куба, продолжавшего томиться в своей прогорклой влажности, но рассвет надвигался, медленно и тяжело, вовсе не думая отступать. Через амбразуру была видна уходящая вдаль пустынная дорога, ее шероховатая лента измельченного балласта под вытянувшимися уже тенями. Тишина вновь воцарилась над лесом; лишь порыв ленивого ветерка время от времени шелестел ветвями.
«Похоже на железнодорожный путь, с которого убрали рельсы, — подумалось Гранжу. — Мы отрезаны…»
Он вспоминал об изгнанниках, которые сдаются, которых нужда, что посильнее голода, выгоняет из пещеры, чтобы купить газету. Уже несколько часов люди маялись в блокгаузе, как звери в клетке.
— Принимай командование, — бросил он Оливону, надевая ремень с биноклем. — Пока я не вернусь, никому наружу не выходить. Пойду взгляну, что творится в районе Уша.
Вышедшего из бетонного блока сразу поражало тревожное вибрирующее оживление воздуха, не проникавшее сквозь узкие амбразуры. Гранж шагал по тропинке из дерна и густого мха, пригибаясь под арками ветвей, стараясь не шуметь; тем не менее он стал ускорять шаг. Солнечный день спал совсем не так крепко, как представлялось из блокгауза; сам лес прислушивался к отдаленному гулу над невысоким хребтом, через который тропа перешагивала к северу; земля, хотя она и была устлана мхом, то и дело отзывалась глухой дрожью. Каждые десять метров Гранж оборачивался и бросал подозрительный взгляд в пустынную лесную чащу: этот остров светотени и покоя вокруг него становился ядовитым, как тень от манцениллы.
«Если бы только можно было увидеть!» — говорил он себе.
Внезапно его стало лихорадить от этого обступавшего его безлюдья. Год жизни он бы отдал, чтобы разорвать завесу ветвей, раздвинуть прутья зеленой клетки, вокруг которой воспламенялась земля.
Прежде чем нырнуть к Ушу, тропа пересекала хребет плато, соединявшийся с Бютте, проходя метров сто по молодому еще ельнику, где лес на мгновение проветривался. Горизонт еще прятался за ветвями, но бодрящий и уже прохладный северный ветер гулял по хребту и приносил звуки. Место, несмотря на солнце, было темным и печальным; у подножия одной ели вода по каплям стекала из одного из тех покрытых мшистой коркой каменных желобов, которые в одиночестве, то здесь, то там вспоминают о галантном лесе Шекспира и повергают Крышу в еще более дикую меланхолию. Как только вы оказывались на самом плато, ветер сквозь ели бросал вам в лицо обширный мрачный гул, грохот тяжелых обозов, нескончаемо трясущихся по развороченным дорогам, который, казалось, глубоко вспахивал весь северо-западный горизонт.
«Это не так далеко, как представляется из блокгауза, — подумал Гранж. И даже как будто…»
Он прислушивался в странном возбуждении. Свободное пространство длинного склона плато, вытянувшегося к северу, которое угадывалось отсюда, из-за свода ветвей, впервые придавало сражению панорамный характер события; чувство опасности, страх одиночества подавлялись чувством нового масштаба: земное царство было объято небесным огнем. А что вы об этом думали, значения особого не имело. Вот только на фоне этого низкого звучания, производимого тяжелым гулом, этого обвала скал, атакованных напором волн, выделялся, если вслушаться, более близкий звук, наискось прорезавший лес на уровне дороги в Уш, — нескончаемо-надрывное пыхтение то и дело взвывающих моторов и за ним — резкий скачок, джига металлических содроганий, будто по неровной мостовой не спеша проволокли огромные жестяные листы. Гусеницы.
«Они здесь!» — сказал себе Гранж.
Он побледнел и укрылся за елью. Слегка кружилась голова: не веря, он смотрел, как вокруг него меняются оперные декорации шуточного леса. От чувства собственной невостребованности у него подкашивались ноги. Железная река катилась, растянувшись во всю свою длину, — мирная, убаюкивающая, нескончаемая; в каком-то отупении он наблюдал за танковым маршем.
Подходя к блокгаузу, он предупреждающе свистнул. Как только вы вновь спускались с хребта, громыхание раскачивающейся из стороны в сторону колонны, грохот сражения прекращались как по волшебству. Теплый воздух еще слабо дрожал над шоссе, раскаленный послеполуденным жаром; дюжина воронов паслись на просеке в лучах разорванного теперь ветвями солнца. Невольно снова расцветала, вкрадывалась, как безумная надежда, мысль о волшебном замке, о спасительном острове.
— Пока еще трудно в чем-либо разобраться, — сказал он, когда снова оказался в блокгаузе. — Они бомбят Мёз. Как бы там ни было, — поспешно добавил, пожав плечами, — до наступления ночи все станет ясно.
Они по очереди с важным видом отпили из фляги Гуркюфа и вновь заняли свои посты. Оливон, ни слова не говоря, вытряс на бетон последние капли из пустой фляги. «Знают, — подумал, удивившись, Гранж. — Или догадались. По моему голосу». Он невольно почувствовал, что у него чуть отлегло от сердца.
Истекли еще примерно полчаса. В блокгаузе стояла напряженная тишина — тишина зорких глаз, — не столь гнетущая, как тишина чутких ушей — тишина рукодельни, поглощенной тонкими работами с иглой. Каждую минуту Гранж, которому узкая амбразура мешала навести бинокль, отталкивал рукой Эрвуэ и на мгновение припадал глазом к оптическому прицелу; в сумраке бетонного блока уже ничто не шевелилось, если не считать этой детской, скрытной войны локтями. День желтел. Дорожная щебенка, которая днем сквозь узкую бойницу подпаливала веки, в отдалении делалась приятной для глаз и рыхлой, как морской песок; оттенки вечера один за другим отпечатывались в глубине укрытых глаз с китайской утонченностью камеры-обскуры. Тонкая дрожащая черточка, начертанная беглым курсивом, пробежала по белой просеке, затерялась в траве — куница. На какое-то время снова наступила спокойная тишина. Затем разом взлетели вороны, как вороны Вотана, и задушевное, сытое урчание, довольное тем, что стоит такой мягкий вечер, пробудилось в конце аллеи.
— Осторожно! — рявкнул Гуркюф Эрвуэ.
Урчание не спешило показываться; оно тянуло время. Отчетливо послышалось, как водитель переключает скорость, въезжая на невидимую сторону бугра; вдруг что-то неожиданное в этом чересчур легком, чересчур быстром жужжании заставило Гранжа сунуть руку в карман, и он стал нервно нащупывать блокнот с силуэтами.
Машина обрисовалась внезапно, гораздо дальше, чем можно было ожидать: узкий черный силуэт, наполовину съедаемый дорожной тряской. Узкий и хрупкий — хрупкий. Сначала она вырастала, оставаясь абсолютно неподвижной, затем, начав незаметно спускаться, повернула к обочине дороги и резко встала перед выемкой заграждения с чуть комичным замешательством муравья, обнюхивающего выступающий край доски.
