Таир Али - Идрис-Мореход
На невидимых часах — почти полночь. Стрелка стремится к вершине циферблата. Почтенный Гаджи Сефтар у открытого окна своего дома, не обращая внимания на назойливый комариный звон, внимательно разглядывает сквозь очки огромный диск луны, висящий над минаретом мечети, словно гигантский гонг. Ослепленный своим безумием и горячечным дыханием майской ночи, он ищет следы трещины, но, вместо этого, в переплетении лунных жил ему видятся явственные очертания благообразного мужского лица с окладистой бородой…
Часть 3
В САДАХ
1
Кончился праздник. На фонарных столбах остались висеть трехцветные флаги. Судя по перекидному календарю и серебристым косякам сельди, плывущим в открытое море, остров уже пересек невидимый меридиан, сразу за которым начинается лето. Лето 1919 года (о, эти проклятые зеркальные цифры).
Морские ванны.
— Ух! Холодная! — визгливо кричит доктор, стоя по колено в воде в черном купальном костюме, плотно обтягивающем его грудь и жирные ляжки.
— Может, искупаешься?
— Нет, нет!..
— Ну, как знаешь! — доктор шумно хлопает себя по животу и, поправив на голове резиновую шапочку, осторожно идет по отмели вперед.
Закат долгий и мучительный, будто агония. Солнце, разрезанное пополам линией горизонта, продолжает исходить светом, от чего маленькая бухта, прикрытая по обеим сторонам скалами, густо окрашена в цвет меди. Откуда–то из глубины острова явственно тянет запахом гари. Сидя на полотенце, расстеленном на песке, Идрис Халил рассеянно следит за тем, как Велибеков, зажав ноздри рукой, шумно ныряет.
Болит голова.
Отфыркиваясь, доктор выпрыгивает из воды и машет исчезающему солнцу. На востоке, там, где сгущается фиолетовая тьма, уже явственно проступают знаки зодиака.
Возвращаются они уже в полной темноте. Прямо перед ними Соломенный путь, рыбьим скелетом протянутый над черными крышами поселка. Одиночество. Идрис Халил проводит ладонью по лицу, сверху вниз, одиночество морехода под мерцающими звездами.
Шторм начался сразу после полуночи.
Все ночь напролет яростный южный ветер гнал к берегам острова армии прозрачнотелых медуз, от которых море светилось на много верст вокруг, и в его обжигающем дыхании был жар раскаленных песков с противоположного берега Каспия. Он надламывал тощие кипарисы, рвал ставни на окнах, стеклянные плафоны уличных фонарей, не выдержав его напора, один за другим разлетались на мелкие осколки, а огромные волны с шипением перекатывались через палубы сторожевых кораблей, прячущихся на рейде. Те несколько часов, что продолжался шторм, отчаянно выли собаки, ослепленные страхом и горячей пылью, которая совершенно завесила остров.
Ветер сорвал и унес в море все трехцветные флаги.
Когда утром следующего дня шторм, наконец, утих и взошло солнце, которое, по предположениям безумного ахунда, всю ночь напролет в кромешной тьме запертой комнаты читавшего по памяти суры из Книги, могло уже и не взойти, оливковая роща на выезде из поселка затрещала от невыносимого жара, а редкая трава по обочинам дороги, еще сохранявшая свой изумрудный цвет, почти сразу выгорела до бурой черноты.
…Идрис Халил собирает вещи. Вещей немного. Одежда — пара старых костюмов, рубашки, белье, отдельно — книги, среди них поэтический альманах, поля которого испещрены фиолетовыми пометками, письма, опасная бритва, помазок, мыльница, ящик фотографий из дома Рустамяна, одеяло, пожалуй, что и все. Получается один туго набитый саквояж и небольшой тюк.
На узкую улочку, выбеленную солнцем, медленно выезжает фаэтон с откинутым верхом. Проехав до ее середины, он останавливается у дверей дома. Идрис–мореход выглядывает в окно. Пора! Сердце его учащенно бьется — это призрачные гудки пароходов и поездов вновь доносятся до него сквозь жаркое марево, плывущее над соседними крышами, и хотя он точно и знает, что время для нового путешествия еще не настало, душа его трепещет от радости.
Мамед Рафи спускает вниз вещи.
После прохладного полусумрака дома рукотворная геометрия пустынной улицы, звенящей от полуденного жара, с ее назойливым контрастом узких прямоугольных теней и безграничного света, кажется почти сном. Идрис Халил невольно щурится.
На углу у фонарного столба стоит старик с длинными четками в руках. При появлении Идриса Халила он снимает шапку и кивает.
— Доброго пути, ага–бей!
— Спасибо, Гасым!
Идрис–мореход подходит к нему, чувствуя сквозь толстую подошву сапог раскаленные камни мостовой, протягивает бумажную купюру — свежеотпечатанный рубль Республики, ровно вполовину меньший по размеру, чем николаевский, но почти такой же по оформлению.
Старик благодарит его и прячет деньги в шапку.
…И опять — узкие серые дороги поселка Пираллахы образца 1919 зеркального года — крутые повороты, колдобины, мертвый песок вдоль каменных стен. И горькая пыль, поднимаемая копытами лошади, повисает в неподвижном зное. Редкие прохожие с темными разводами пота на рубахах, пропуская повозку, смотрят ей вслед долгим внимательным взглядом.
Идрис Халил — победитель красных драконов. Идрис Халил — новый комендант Пираллахы.
(Он платком смахивает испарину с лица, елозит на кожаном сидении, раздраженный обжигающим потом, который градом катится под отутюженным френчем по груди и спине).
— Говорить с вами не велено!
— Ну, подожди! Подожди, солдат!
Маленький полковник хватает безымянного надзирателя за рукав заношенного френча, заглядывает ему в глаза:
— Это же просто письмо! Две–три строчки…
Надзиратель со страхом отталкивает полковника и пятится к двери.
— Я из сеидов, солдат, не бери грех на душу!.. На, вот, возьми это… — бывший комендант стягивает с мизинца резной серебряный перстень с нефритом. — Никто ведь не узнает! Клянусь тебе! Посмотри только, какой красивый! Из Мешхеда!..
В камере стоит невыносимая духота, но, несмотря на это, леденящий холод обжигает пальцы безымянного надзирателя, протянутые за кольцом, лежащим на раскрытой ладошке полковника, заставляя его испуганно убрать руку.
— Бери, ну, бери же! Не бойся! Дарю от чистого сердца! Все равно мне он больше не понадобится.
В коридоре слышны тяжелые шаги Мамеда Рафи.
— Ты ведь передашь письмо?!
— Можешь быть уверен, ага–начальник. — торопливо шепчет надзиратель, пряча перстень и листок бумаги за пазуху. — Обязательно передам! Только ты уж тоже, не обмани! Я человек бедный, читать не умею — чтобы ничего такого в письме не было! А не то ведь несдобровать мне… а дети пропадут… четверо у меня…
Согласно секретному циркуляру, Мир Махмуда Юсифзаде вскоре должны перевезти в Баку для допросов.
В саду.
Отсюда дом и веранда выглядят еще более мрачно и запущенно. Из глубокой трещины под окнами второго этажа, заколоченными крест — накрест досками, торчат пучки какой–то бурой растительности. Облицовка из белого известняка, обожженная в огне пожара, приобрела характерный коричнево–оранжевый оттенок, от чего кажется, что все правое крыло дома густо покрыто ржавчиной. Ближе к краю, там, где огонь был, видимо, сильнее всего, часть крыши прогорела и обвалилась, обнажив закопченые балки. Повсюду жирная копоть и пыль.
Идрис Халил доходит до обломков ротонды в глубине сада рядом с бассейном, где когда–то жили осетры, останавливается, замечает уродливого богомола, сидящего на разбитой голове каменного льва, выставив перед собой колючие клешни. И вдруг всей душою почувствовав отторгающую враждебность этого полумертвого дома, где каждая вещь напоминает о его прежних владельцах и о трагическом пожаре, и этого сада, где невозможно укрыться от огромного солнца, заслонившего собой все небо, с отчаянием думает о том, что переезд сюда был ошибкой, и что, вместе с тем, в этих зловещих развалинах есть нечто такое, что притягивает и манит его, нечто важное, скрытое до времени, но отчетливо несущее на себе водяные знаки Судьбы и Случая.
Он швыряет окурок папиросы в бассейн, занесенный черным мусором и, развернувшись, быстрым шагом идет обратно к веранде, у которой, щурясь на солнце, стоит солдат с широким скуластым лицом. Это денщик. Зовут его Балагусейн и, насколько мне известно, он приходится дальней родней Мамеду Рафи.
Дом.
При полковнике Юсифзаде из восьми спален, четырех холлов, двух больших гостиных, кабинета и множества подсобных помещений обитаемыми, собственно говоря, были только две спальни и столовая на первом этаже с примыкающей к ней просторной кухней (да еще та самая веранда, ведущая в сад). Двери во все прочие комнаты были либо заперты, либо заколочены, и за последний год, или даже больше, не открывались вовсе. Отсюда и этот запах, острый, терпкий запах застоявшейся сырости и пыли. Им пропитаны стены, обои, мебель, тяжелые бархатные шторы, и кажется, что даже еда, приготовленная здесь, отвратительно пахнет пенициллиновой плесенью. Особенно явственно он ощущается ночью, когда Идрис Халил, громко щелкнув черным эбонитовым выключателем на стене, гасит свет и, скинув халат, ложится под одеяло, с отвращением чувствуя, как сырые простыни липнут к телу.
![Андре-Марсель Адамек - [Самая большая подводная лодка в мире]](/uploads/posts/books/127633/127633.jpg)
