Андрей Матвеев - Жизнь с призраками
Она огляделась по сторонам. В нескольких метрах от нее, прямо в стене, виднелось черное отверстие, вход в пещеру. Там должно быть тепло и сухо, подумала она, если не заходить далеко, то можно переждать до утра, дура, что с меня взять, устроила развлечение, черт бы побрал Озтюрка с этой крашеной девицей, сидят сейчас в отеле и смеются над ней, а она тут на берегу, и неизвестно, когда доберется обратно.
В пещере оказалось не очень тепло и совсем не сухо, но было все равно уютнее, чем на берегу, где уже стало совсем темно и казалось, что вот-вот из моря на берег полезет всякая нечисть.
Ей пришло в голову, что если пройти еще несколько метров, то там может быть посуше. Шла она аккуратно, стараясь не упасть, но тут кто-то пролетел прямо над ее головой. Марина испугалась, поскользнулась, внезапно правую ногу пронзила резкая боль чуть повыше щиколотки, и она упала.
И кубарем покатилась куда-то вперед и вниз, пока не ударилась о стену и не потеряла сознание.
Придя в себя несколько часов спустя, попыталась встать, вскрикнула от боли и снова опустилась на землю. Свернулась клубочком и заплакала.
Она действительно сбежала так, что ее никто никогда не найдет. Разве что спустя много лет кто-нибудь забредет сюда и обнаружит кучку костей и череп. И осколки разбитого зеркала, которые она так и не смогла собрать. Как не смогла добыть себе нового, с ясной и ничем не замутненной амальгамой.
21. Салат из осьминогов
Дороги из Бодрума до Гюмюшлюка минут сорок, если ехать на долмушике. Вначале мимо холмов, поросших оливами, затем слева начинаются лимонные и мандариновые сады, а справа продолжаются оливковые рощи. Одна сторона дороги серебристая, разве что иногда попадаются тусклые проплешины обгоревшей земли, а другая радостно-оранжевая и восхитительно-желтая. Мандариновые нравятся мне больше лимонных. Иногда я думаю, что если бы родился в этих краях не в прошлом перерождении, а в этом, то перед домом у меня обязательно росло бы старое, узловатое дерево, покрытое не только листвой, но и маленькими оранжевыми мячиками, как елка из моего детства. Почему-то было положено вешать рядом с игрушками и мандарины, делала это бабушка, а я стоял рядом и заворожено смотрел, как между зелеными колючими лапами покачиваются на ниточках воспоминания о чужом и замерзшем лете, казалось бы, навсегда погребенном под метровым слоем снега, засыпавшим двор и улицу.
Мандарины бывали всегда только в Новый год, а морозы всю зиму. И чем я становился старше, тем они мягчали. Наконец исчезли январские сиреневые сумерки, окна больше не покрывались льдистым узором, да и не стало куржака на ветвях деревьев, что росли во дворе.
И двора того не стало, как и бабушки с дедом. Мне сорок два, за окнами долмушика слева уже не мандариновые и лимонные сады, а Эгейское море, не голубое здесь, и не жемчужно-розовое, а глубокого синего цвета, до дома несколько тысяч километров, хотя где он, мой дом?
В России? Как бы я ни пытался забыть о ней, все равно не получается, и дело не в призраках, что никак не отпускают меня, преследуют постоянно, нагоняя то в одном месте, то в другом.
Что им от меня надо? Чтобы я покаялся и вернулся? Попросил прощения? У кого?
— Приехали, — говорит Дениз, — Гюмюшлюк!
Когда я пригласил ее в ресторан на наградные, полученные от Арнольда, она сама выбрала это место. Турки любят бывать в нем, отчего-то считая, что лучших рыбных ресторанчиков не найти по всему бодрумскому побережью. Что же касается Арнольда, то тому так понравилось быть спасителем, что он не поскупился на оплату, забыв про так и не найденные сокровища госпитальеров. У него брали интервью, его снимало турецкое телевидение. Маринины родители, каким-то образом прослышав про чудесное спасение дочери, собрались прилететь за ней, так Арнольд оплатил им билеты туда и обратно, хотя я абсолютно не верил в такое великодушие. Это просто тешило его самолюбие и давало преференции в каких-то неведомых мне играх, которые он вел там, дома, в стране, из которой я сбежал, чтобы избавиться от морока, преследующего меня долгие годы. Но и сейчас он накрывал меня здесь, на пасторальных холмах Гюмюшлюка, рядом с женщиной, которая могла бы стать для меня избавлением от этой напасти, если, конечно, наши судьбы сложились бы иначе и меня окружали бы не порождения тьмы, пусть даже некогда близкие и родные, а ангелы света, хотя кто и когда их видел, мне вот не довелось.
В ту ночь, когда мы нашли Марину и капитан вызвал по рации полицию и врачей, Дениз не отходила от нее до того момента, пока быстроходный катер не унесся обратно в сторону Бодрума, увозя завернутую в одеяла несчастную аниматоршу, все еще не осознавшую чудесного мига спасения.
А на следующий день, когда пришлось давать показания, Дениз уверенно рассказала о том, как ВИП-клиент из России со своим приятелем, то есть со мной, решил пройтись вдоль побережья Черного острова и, увидев вход в пещеру, надумал совершить туда экскурсию, которая известно чем закончилась, очередной миф, рождающийся прямо на глазах.
Когда мы уходили из больницы, где приходила в себя от шока и переохлаждения Марина, нам встретился Озтюрк с большим букетом цветов. Мне еще подумалось, что хоть у какой-то истории в этом мире должен быть счастливый конец, после этого я и пригласил Дениз в ресторан, будто чувствуя, что и самому мне надо делать выбор.
Ресторанчики находились на берегу, до них надо было идти пешком от местной остановки такси и долмушиков, которым въезд к морю был запрещен. Ничем особым от тех, что были в Бодруме или в Ортакенте, они не отличались, разве что пляж возле них был не галечным, а песчаным, и терпко пахло морской травой, выброшенной на него, по всей видимости, последним штормом.
Напротив был маленький островок, до которого можно было дойти, едва замочив ноги. Дениз улыбнулась и вдруг направилась к морю, не оборачиваясь, будучи уверенной, что я последую за ней.
Что я и сделал, только снял на всякий случай сандалии и джинсы да положил их в сумку. Дениз сбросила юбку, но оставила топ, и так мы и пошли по воде, стараясь не поскользнуться и не упасть в воду.
— Заячий остров! — сказала она, когда мы выбрались на сушу.
И пошла вверх, к вершине, по одной из многочисленных узеньких тропинок, пересекающих островок повсеместно.
Было еще жарко, солнце лишь недавно начало клониться к закату. Под кустами действительно сидели зайцы, их было много, они были толстыми и ленивыми, а еще напуганными. Скорее всего, встречей с нами. Прижимали уши, косили глазами. Но так и не покидали своих убежищ, стараясь врасти в жухлую, выгоревшую траву, слиться с кустарником, превратиться в камни, которых здесь было нагромождено множество.
Мы добрались до вершины, за островом было открытое море. Суденышки рыбаков начинали возвращаться с уловом. Я обнял Дениз за плечи, она не сопротивлялась, но и не прижималась ко мне с нежностью и страстью, чего мне бы хотелось. Просто стояла и позволяла защищать себя от сильного ветра, который мог подхватить ее, сорвать с места и унести с этой вершины, в море, с каждой минутой становящееся все темнее и темнее.
— Пойдем! — сказала она и отодвинулась от меня.
Обратный путь занял минут пятнадцать, чувственная пауза, возникшая на вершине, исчезла, у самой воды Дениз вдруг поскользнулась и чуть не упала, я поймал ее и вновь почувствовал магическое тепло ее тела, манящее меня все больше и больше.
И тут опять на меня нашел морок. Я вспомнил нашу последнюю встречу с Лерой, хотя слово «вспомнил» лишь жалкое подобие того, что мне довелось ощутить.
Мы уже не жили вместе, она съехала к тому, с кем живет и сейчас.
Но у меня оставались еще ее некоторые вещи, и она, предварительно позвонив, пришла после работы и даже согласилась поужинать.
Я достал бутылку белого сухого вина, разговор вяло переходил с одного на другое, старательно обходя все опасные рифы, на которые мог наткнуться. Мне ведь так и не было понятно, что случилось и отчего, причем второе намного важнее, с первым еще понятно, женщина может уйти, решив, что с другим ей будет лучше, но вот отчего?
А потом мы вдруг начали вспоминать какие-то милые моменты из нашей прошлой жизни, было их ведь немало, Лера выпила один бокал, другой, в глазах ее я увидел опять те самые искорки, что всегда предвещали в нашей прежней жизни тот момент, после которого она была готова раздеться. И я не выдержал, как она ни отбивалась, я заграбастал ее и унес в спальню. Это было почти изнасилованием, лишь когда я, с силой раздвинув ей ноги, вошел в нее, она вдруг замерла и так и лежала подо мной, равнодушная и безучастная.
Потом сходила в душ, собрала вещи и ушла, не сказав мне ни слова.
Я допил бутылку один, потом нашел початый коньяк и влил в себя лошадиную порцию, от чего рухнул на кровать не раздевшись, уткнувшись лицом в простыни, которые еще пахли Лерой.
