Эли Визель - Время неприкаянных
— Тем хуже для ее спутника.
Она была одна.
Болек, ринувшись вперед, преградил ей дорогу.
— Подождите, мадемуазель, — сказал он и ухватился за ее руку, как будто с трудом переводил дух, — вы нужны моему другу.
— Да кто вы такой?
— Речь не обо мне, а о моем друге. Он в отчаянии. Только вы можете спасти его.
— Оставьте меня в покое и проваливайте к дьяволу!
— Так я и есть дьявол.
Болек вернулся к столу, ничего не добившись.
— Знаешь, она не для тебя.
Гамлиэлю очень нравился Болек. Своей фантазией он мог заткнуть за пояс самого одаренного сочинителя романов. Родился в Польше в еврейской семье, перебравшейся туда из Австро-Венгрии. Высокий, подвижный, готовый с открытыми или закрытыми глазами устремиться к любой возможности заработать несколько франков. Молодые люди очень скоро стали друзьями на всю жизнь. Болек забавлял Гамлиэля причудливыми идеями и невероятными историями, помогавшими скоротать время. Именно к нему обратился Гамлиэль, чтобы раздобыть средства для поездки сначала в Израиль, а потом в Марокко.
— Вот как! — воскликнул Гамлиэль. — Слишком легко хочешь отделаться. Ты провалил дело, признайся.
— Ладно, согласен, раз тебе так хочется, но…
Он не договорил: девушка вернулась и села за их столик, между ними.
— Меня зовут Колетт, — сказала она сурово. — Ну, я вас слушаю. У меня есть двадцать минут. Рассказывайте. Кого я должна спасать? И почему я должна это делать?
— Мое имя Болек. Но вы нужны ему. Его зовут Петер на венгерском и Гамлиэль на…
— На чем?
— На идише.
— Вы евреи?
— Почему вы спрашиваете? — осведомился Болек. — Мы не любим допросов, разве что… разве что вы из полиции.
— Отвечайте.
— Хорошо. Если уж вы хотите знать все… Да, мы евреи.
Она сделала легкую гримасу.
— Ну, я тоже.
— Мы беженцы. Не говорите мне, что и вы тоже.
— Нет, я француженка.
— Вам повезло.
— Для вас быть беженцем — это как болезнь…
Гамлиэль подумал: да, болезнь, болезнь, поразившая мир. Но нужно признать, что беженец — существо отдельное, отсеченное от всего, что присуще нормальному человеку. Он не принадлежит ни к одной нации, его не приглашают ни к одному столу. Да что говорить, он как зачумленный. Ничего не может сделать, если ему не помогут.
— Однако эта болезнь не считается неизлечимой, насколько мне известно, — добавила девушка.
— Прекрасно! — вскричал Болек. — Вы, случайно, не врач? Тогда скажите нам: какое лекарство лучше всех?
— Женитьба, — фыркнула Колетт.
Но в ее усмешке — Гамлиэлю следовало уже тогда это заметить — не было веселья, не было искренности. В сущности, она ему не понравилась. Это был не его тип. В своих грезах он выбирал женщин с загадочной красотой, окруженных аурой священной грации, недоступных, как Эстер, тогда как Колетт казалась более чем доступной и явно кокетливой. Его привлекали робкие, мечтательные натуры — она же была высокомерной, прагматичной. Властная. Волевая. Все слова, все жесты, все порывы под контролем. Она не просто смотрела на своих собеседников — она их оценивала.
— Вы, — бросила она, повернувшись к Гамлиэлю. — Да, вы, молчун, а не ваш болтливый заступник. Вы что, немой? Вам нечего сказать?
— Нечего, — ответил Гамлиэль. — Пока нечего.
— Мне, стало быть, нужно ждать?
— Почему бы и нет? Я только это и делаю.
Тут Болек, проявив неожиданный такт, встал и оставил их одних.
— Чувствую, вы вполне обойдетесь без меня.
Не замечая уличного шума, Гамлиэль лихорадочно соображал. Ему хотелось сказать что-нибудь оригинальное или, по крайней мере, подходящее к случаю, но нужные слова не шли на ум. Внезапно молчание показалось ему гнетущим. Его следовало прервать.
— Двадцать минут прошли, — сказал он.
— Я знаю. Меня подождут.
Занятная женщина, подумал Гамлиэль. Суровая. Жесткая. От кого, от чего ищет она защиты? Должно быть, ей пришлось немало выстрадать. В детстве? В отрочестве? Как бы там ни было, судя по виду, она способна справиться с любой ситуацией. А мужчины — когда она научилась подчинять их своей власти? Тут он подумал, что она, наверное, старше его. Двадцать пять лет? Ближе к тридцати? Это делало ее более интересной.
— Еще чашечку кофе? — предложил он. — Я вас угощаю.
Поняла ли она, что у беженца всегда туго с деньгами? Она многое знала, эта Колетт. Знала, как понравиться. Как вызвать желание. Ее прямые, но округлые плечи молили о ласке. Ее грудь привлекала взор. Выражение лица у нее смягчилось, улыбка стала зовущей, несмотря на тонкие губы, которые едва приоткрывались на фразе, на выдохе, чтобы тут же сомкнуться с рассчитанной медлительностью. Она накрыла ладонью пальцы Гамлиэля, и он залился краской, словно мальчик, открывший, что у женщин есть тело. Постепенно в нем зарождалось неясное чувство приятного и мучительного предвкушения. Было жарко, он дышал с трудом. Он опасался того, что ожидало его, и одновременно желал этого со всей страстью, на какую был способен.
— Давайте прогуляемся, — постановила Колетт.
Не допуская даже мысли об отказе, она посмотрела ему в глаза.
— Вы знаете Париж? Ручаюсь, что нет. Что ж, хотите вы или нет, я буду вашим гидом. И цена моя высока.
Она оплатила счет. Гамлиэль не стал протестовать. Колетт взяла его под руку и повела к набережным Сены. Она говорила много, он почти не раскрывал рта. Она показала ему Сорбонну, большие книжные магазины Латинского квартала, медицинский факультет, как если бы он и в самом деле никогда их не видел.
— Я займусь вами, — сказала она. — Поскольку вы так хорошо усвоили французский язык, я познакомлю вас с нашей литературой, вы должны будете прочесть книги, которые я вам дам. Мы пойдем в театр, на концерт, в Лувр. Сейчас вы беженец, я сделаю из вас светило, звезду. Конечно, не на небосклоне французской культуры, но в моей маленькой семье, среди моих друзей. Некоторые из них весьма влиятельны…
Гамлиэль почувствовал, что должен все-таки ответить ей:
— Но все это стоит денег…
— Об этом не беспокойтесь.
И она сильно сжала ему руку.
В тот же вечер она привела его в свою квартиру, рядом с парком Монсо. Гамлиэль никогда не видел подобной роскоши — что в гостиной, что в столовой, что на кухне и в ванной комнате. Она наверняка дочь, сестра или племянница миллионеров, подумал он. Зачем я ей понадобился? Что могу я дать, кроме своей неловкой робости? Она предложила выпить, он не посмел отказаться. Попав в волшебную сказку, нельзя говорить «нет», даже если принцесса не так красива и женственна, как хотелось бы.
— Вам здесь нравится? — спросила она.
— Очень.
— А я вам нравлюсь?
— Как гид?
— Как женщина.
— Я всегда мечтал о таком гиде, как вы, — ответил он.
Она отпила из его стакана и с этого момента стала называть его на «ты».
— Ну, мой мальчик, тебе повезло. Сегодня ночью ты многое узнаешь. Обещаю тебе.
Он уже не слышал ее, подчиняясь только голосу тела. Его затянуло в этот водоворот. Ночь они провели вместе. А как же Эстер? Испарилась, утонула в болоте стыда. Исступленная ночь, звенящая сдавленным смехом и хриплыми возгласами, возносящая ввысь и низвергающая в пропасть, исполненная самозабвения и бреда, экстатических вспышек и нескончаемых открытий.
Для Гамлиэля все было впервые.
Среди друзей наибольшую сдержанность проявил Болек. Хотя Гамлиэль рассказывал ему о своей эфемерной идиллии с Эстер, он не делал попыток узнать побольше о связи с Колетт. Гамлиэль не ночевал дома, этого Болек не мог не знать. Может быть, он сомневался в серьезности этих отношений? Лишь один раз, через несколько недель, он задал другу вопрос. Тот пожал плечами. «Я ничего не знаю. Все знает Колетт». Болек не стал входить в детали.
Подобно Гамлиэлю, Болек не любил раскрывать душу. Уже в Париже у него бывали приступы безмолвия — долгого, угрюмого и тягостного для друзей-беженцев. А когда все они оказались в Нью-Йорке, его скрытность только возросла. В середине 60-х он женился на Ноэми, однако вспышки внезапного раздражения не исчезли — ему случалось злиться по пустякам или ни с того ни с сего замыкаться в мрачном молчании. Гамлиэль и все остальные старались не замечать этого, продолжая разговор в ожидании, пока он сам справится с хандрой. Если этого не происходило, они переглядывались с понимающим видом: в конце концов, у каждого из них были свои кошмары. Все мы несем какую-то ношу, тайный груз, который отделяет нас от других и принадлежит только нам. Запретная зона есть у всех.
С годами Гамлиэлю стало казаться, что у Болека просто проблемы в личной жизни. Была ли в том вина Ноэми? Несмотря на внимание, которое супруг иногда уделял кокетливым дамам, эта семейная пара выглядела образцовой. Экспансивная по натуре, Ноэми любила принимать друзей мужа, мило посмеивалась над Диего, шутила с Яшей. То, как она смотрела на Болека, как любовно поддразнивала его, свидетельствовало о полном душевном спокойствии. Но вот он — откуда эти яростные вспышки, эти враждебные выпады? Быть может, его мучила Лия, единственная дочь? Неужели он так хотел сына? Гамлиэль в это не верил.
