Галина Щербакова - Крушение
– Ты прости, - он всегда тыкал в ответ на подобострастие, он просто не мог иначе, - но я тут как частное лицо. Я ищу вашего Костю.
Лоб секретаря собрался морщинами, выдавая мучительный мыслительный процесс: кто такой есть Костя?
– Шофер, - тихо подсказал ему Зинченко, - я ищу шофера.
Секретарь кинулся к окну, отодвинул штору, и Зинченко увидел сам, как к подъезду припарковалась редакционная «Волга».
Зинченко тихо ругнулся на невезение: что стоило ему пять минут подождать на улице, не было бы этого глупого разговора с секретарем. А теперь этот определенно будет спрашивать у Кости, о чем они говорили, значит, надо будет Костю предупредить, чтоб молчал.
– Я позову его, - ринулся к двери секретарь, но Зинченко его остановил:
– Я сам выйду.
Они столкнулись на пороге - шофер и Зинченко - и несколько секунд молча смотрели друг на друга.
Если бы можно было переводить человеческие взгляды на время и деньги! Взгляд шофера Кости стоил немалых денег, это Зинченко понял сразу. Взгляд же самого Зинченко, по мнению шофера, отсчитывал не деньги, а время, а точнее - секунды.
– Як тебе, - сказал Зинченко, - выйдем… Костя выходил первым, и Зинченко не видел, как
плотоядно усмехнулся шофер, как он мысленно уже рассказывает эту историю корешам в парке, как он решил сейчас валять перед Зинченко ваньку.
Зинченко, глядя в затылок Косте, как зверь, учуял мысли Кости, подумал, что, может статься, пустой номер - его приезд, но он сейчас будет расшибаться перед этим идущим впереди него мужиком, хотя, в сущности, информация не стоит того. Ну не сегодня, так завтра, послезавтра все тайное все равно станет явным. Штука в том, что она ему нужна сегодня. Сейчас. Сию минуту. До задыхания.
– Сядем в машину, - предложил Зинченко.
Ну, конечно, Костя сел сзади. Он сразу давал понять: он не ехать садится. Второй раз за день Зинченко лез в машину с чувством неуверенности и легкой паники.
– Значит, так, - сказал он. - Ты куда Татьяну отвез? Отвези меня туда же…
Глупо это, глупо. Во-первых, Костя не сидел рядом. Какое «отвези», если человек специально отсел от руля?
– А куда? - вытаращил глаза Костя. - Куда отвезти?
Он в упор разглядывал Зинченко. Никого никогда не разглядывал из начальников так близко. Ему доставалось зеркальное отображение уха или глаза, ну, сцепившего папиросу рта, да и не нужно Косте больше этого. Неинтересны ему его возимые.
А тут широкое лицо рядом, все поры наружу, и дыхание водочное, несвежее, и глаза чуть прикрытые тяжелыми веками, ничего не выражающие глаза, тусклые и налитые. Костя знает такие глаза. Более хитрый народ прячет их под темными очками, потому что глаза эти на пределе… Скажи таким глазам слово - и полыхнут они уже с подачи потрохов ненавистью ли, злостью…
Как же она жила с таким набрякшим, Татьяна? Что ее держало возле него, горемыку? Зарплата, положение? Но он однажды видел, как она мыла в редакции пол. Он тогда рано выехал из гаража, ему в редакции. Надо было взять сверток, забытый накануне: знакомая продавщица оставила пять пачек чая со слоном. Он собирался отвезти чай матери, у которой за всю ее жизнь прядильщицы не возникло никаких вкусовых пристрастий, кроме индийского чая. Когда с этим чертовым чаем тоже началась чехарда и он исчез с прилавка, он первый раз в жизни видел, как мать заплакала. В войну не плакала, в голодную послевойну не плакала, отец под электричку попал - не плакала, он, сын, ей фокусы отбрасывал будь здоров - даже сидел три года по молодости, по дури - не плакала. Ни слезинки. Такой характер. Но, правда, и не смеялась никогда. Никаким Райкиным, никаким Хазановым или Рязановым ее не разомнешь. Слушает, смотрит… И как не видит и не слышит. «Мумия, - назвала ее в первое же знакомство Костина жена. - Ты извини, но она у тебя мумия». За матерью это закрепилось. Он сам, бывало, говорил дома: «Я к мумии заеду».
Так вот, исчез индийский чай. А мать его пила так. Насыпала ложку сухого чая в чашку и ошпаривала его крутым кипятком. Закрывала полотенечком и ждала. Когда цвет становился таким, как надо, - шоколадно-золотым, она садилась пить без всего, как какая-нибудь японка. Потом выливала гущу в ведро, отчего Костина жена прямо криком заходилась. Такое хорошее в помойку? А Костя материну причуду принял сразу. Ну, что она видела в жизни, его мать? Какие радости? «Вся жизнь в труде, с трудом засыпаем». Такая у них в гараже шутка. Ни одной приличной вещи мать за свою жизнь не сносила. Самое дорогое, что у нее было, - тоже, кстати, индийская толстая кофта, которую он же ей подарил на шестидесятилетие. Мать стеснялась ее носить, потому что в их коммуналке жили люди очень бедные и какие-то невезучие. Те, что побогаче, посноровистей, давно съехали, а их квартира обладала каким-то особым притяжением, в нее вселялись те, у кого впереди уже ничего, никакой надежды. Кофта за шестьдесят рублей торчала в этой коммуналке, как гвоздь в стене. Костя много ездил, много видел, он знает, как люди научились приспосабливаться, чтобы соответствовать времени. Материна квартира была островом в океане-море. На кухне стояли неизменного зеленого довоенного цвета кастрюли, жильцы носили какого-то невообразимого цвета серые вещи, они жили тихо, тихо напивались. Костю прямо за горло хватала эта его родина, где он учился ходить, переходя от одной коричневой двери к другой. Вот почему он просто счастливым себя почувствовал, узнав, что у матери есть страсть - чай со слоником. И понял, почему она заплакала, когда пропал этот чай, - у нее не то что все отняли, все было отнято давно, у нее отняли то малое, что у нее еще оставалось. И тогда он стал ей его доставать. Радовался, видя тумбочку, забитую пачками. «Не пропадешь, мать!»
Сейчас, глядя в самые поры зинченковского лица, он обо всем вспомнил, о матери, о чае, о Татьяне, которая мыла в редакции полы. Он тогда тихо вошел, он вообще тихо ходит, такая у него привычка смолоду, а она двигалась к нему задом, ловко собирая в тряпку воду. Ну, он тогда прежде всего, конечно, посмотрел на ее высоко открытые ноги, белые, сильные, с узкими щиколотками. Но уже прошел период, когда ему хотелось просто «завалить ее», он уже относился к ней иначе, сочувствуя и желая ей бабьего счастья. Он сразу понял: не надо, чтоб она его видела. Не для того пришла в такую рань. И он ушел так же тихо, как и появился. Трепач, злослов Костя никому не рассказал про Татьянино мытье. Сел в машину и подумал о ее муже: «Ну, мурло, ну, мурло… Ну от хорошего разве побежишь полы чужие мыть?»
Сейчас же это мурло ждало от него предательства, дыша на него водкой, выпитой из мерной кружки.
Костя засмеялся.
– Чего? - спросил Зинченко.
– Удивляюсь, что вы меня спрашиваете, где ваша жена, - ответил Костя. Глядя прямо в набрякшие зинченковские глаза, Костя ощутил какую-то сладкую ненависть. Вот этот чиновник, этот бюрократ, эта сволочь, от которого убежать и полы помыть - счастье, и есть его лютый враг. - Не знаю, где ваша жена, - удовлетворенно повторил Костя.
И тогда Зинченко достал бутылку.
«Мать честная! - подумал Костя. - Мне, оказывается, цена - одна бутылка. Десять двадцать…»
Зинченко же тупел. Ему отказывали даже не разум - чутье. То самое чутье, какое выручало, вело, помогало во всех жизненных перипетиях. Он достал эту проклятую бутылку, абсолютно не понимая Костиной открытой, даже какой-то лучезарной улыбки.
– Спрячь, - сказал Зинченко. - Вечером примешь под ужин.
Костя засмеялся громко, даже голову закинул от смеха. И враз замолчал.
Идиот Зинченко полез в карман. Он не понимал ни смеха, ни обращения, ни этого внимательного рассматривающего глаза, он доставал бумажник.
– Нет у тебя таких денег. Сроду не будет, - тихо сказал ему Костя. - Не скрипи кожей.
– Сживу со свету, - прошипел Зинченко. - Сгною, понял?
– Не сживешь… Не сгноишь… - спокойно ответил Костя. - Вали отсюда! Слышишь, вали!
Полагалось вмазать шоферу по роже, такой шел разговор. Но Зинченко слишком далеко ушел от того себя самого, который таким способом решал вопросы.
Сейчас он не мог, как раньше, и не знал, как сейчас! Прочная земля разверзалась под ним, затягивая в образовавшуюся щель, и он падал, падал, падал… С этим надо было кончать, он рванул дверцу машины и вышел. Из окна кабинета ему махал руками этот, что с подбритыми височками, он не то звал, не то прощался, но он хорошо поступал, назойливо торча в окне, потому что именно за него Зинченко зацепился и стал себя осознавать.
– Не трепись о нашем разговоре, - уже твердо сказал он Косте.
Зинченко медленно шел по улице. Он не знал, где искать Татьяну, представить себе не мог другого мужчину. Откуда ему взяться? Может, вернуться к ответственному секретарю, взять за лацканы и чуть поднять над землей? Этот скажет! Все скажет, если что есть и если знает… А не знает, будет бежать рядом, вынюхивать след, давать советы. Но советы Зинченко не нужны. Ему нужно сейчас прикрытие… От этого перхотного с папкой… В общем, это все-таки главное… То есть, конечно, Татьяна главнее… Он все бы отдал, вернись она домой… Но тут такая штука: она не вернется к нему, пока над ним нависла папка. Еж твою двадцать! Она чистюля, мать твою так! Она им побрезгует.
