Кирстен Торуп - Бонсай
— Мне уже намного лучше.
— Не похож ты на человека после воспаления легких, — сказал Франс. Он был в удобной спортивной одежде и кроссовках. Волосы ежиком, длинные темные ресницы. Очаровательный плотный маленький мачо.
— А у вас тут уютно. — Бодиль с интересом огляделась. Чутье подсказывало ей: что-то здесь не так. Не все то, чем кажется.
Элин принесла яблочный пирог, украшенный кусочками темного шоколада.
— Чудесно, чудесно. — Франс помог ей расставить тарелки.
Нина ковыряла оставшуюся золу. На месте сгоревших дневников словно возникла зияющая пустота.
— Пойди сюда, сядь, оставь гриль, он никуда не денется, — сказал Стефан.
— Очень оригинальная идея — использовать гриль в качестве садового камина. — Бодиль освободила место для Нины. Та сидела как на иголках, боясь неосторожным словом выдать болезнь Стефана.
Элин готовила кофе, бегала между кухней и террасой. Казалось, она не замечала неловкой ситуации, в которой молодые люди, расположенные к отцу, не были виноваты. Они искренне беспокоились о здоровье Стефана и, казалось, переживали, что вторглись в триединство и не могли проникнуться его атмосферой.
— Мы просто заехали поздороваться, узнать, как у тебя дела. Совсем не собирались напрашиваться в гости. — Бодиль пыталась понять тягостное настроение, царившее за столом. Наверное, причина была в остекленевшем взгляде Стефана, в его лице — лице умирающего человека, но она отбросила эту мысль.
Франс старался разрядить обстановку, рассказывая театральные сплетни:
— А вы слышали, что Сара, она была у тебя няней в «Ромео и Джульетте», выходит замуж за директора театра «Талия»? И что она нашла в этой тупой свинье? Наверняка из-за главных ролей.
— Лучше бы ей остаться лесбиянкой, — добавила Бодиль.
— Ну, она ведь не первая женщина, которая выходит замуж за тупую свинью, — вступился Стефан за свою старую пассию. — И потом, любовь могла изменить его, — продолжил он защитительную речь. Стефан не выносил пересудов и сплетен. Видимо, понимал, что и сам — легкая добыча. — Я очень высоко ценю Сару как актрису и как женщину, чтобы вы знали.
— Конечно, шеф, мы ничего плохого и не имели в виду, — попытался сгладить неловкость Франс.
Разговор снова зашел в тупик. Молодые люди явно не вписывались в сокровенный уклад триединства, в чем у них не оставалось сомнений из-за болезненного вида Стефана. Франс поднялся, Бодиль последовала его примеру. Высокая светловолосая «femme fatale»[16], она была одета в узкие брюки и короткую футболку в обтяжку.
— У вас усталый вид, у всех троих. Отдыхать — тяжелый труд. Надеюсь, мы не слишком помешали вам. Нам только хотелось убедиться, что ты жив.
— Может, по рюмочке на дорожку? — вяло предложил Стефан.
— Нет, спасибо, ты, похоже, сейчас и без рюмочки свалишься. — Бодиль наклонилась и поцеловала его в лоб. — Выздоравливай. Ради всех нас.
— Да, нам без тебя никак. Ты — надежда театра. — Франс заключил его в объятия и похлопал по спине, словно передавая Стефану часть своей энергии. Тот с трудом поднялся и проводил их до машины, они еще раз обняли его, словно не надеясь больше свидеться.
Когда он в своем развевающемся кимоно вернулся на террасу, Элин сказала:
— Они не поверили.
— Чему? — Стефан удивленно моргнул.
— Что это обычное воспаление легких.
— Конечно, поверили. С какой стати им не верить? — уверенно сказал Стефан.
— Так неловко получилось, — продолжила Элин, — ты что, сам не видишь?
— Ерунда какая. — Стефана разозлило, что кто-то хочет разрушить его иллюзию о собственной непостижимости для окружающих.
— Они тебе никогда не скажут о своих подозрениях, — произнесла Нина, — слишком хорошо к тебе относятся.
— А что они должны подозревать? — раздраженно сказал Стефан.
Нина и Элин обменялись взглядами.
— Ну, что у тебя…
— Лейкемия, — помогла ей Элин.
— Они очень расстроятся, узнав правду.
— Правду, — сказала Нина со злостью, — ты хочешь сказать — ложь.
— Не будь такой упертой. Не все ли равно, как это называть?
— Если все равно, почему же мы не называем вещи своими именами?
— Ты мне не нравишься в роли поборника истины.
— Придется тебе подарить нам учебник по лейкемии, чтобы мы не выглядели по-дурацки, когда нас спросят, что с тобой.
— Я же сказал, спросите у меня. Я знаю о лейкемии все. Молодой человек, мой любимый врач, сделал для меня копию замечательной диссертации о лейкемии.
— С какой стати он должен в это вмешиваться?
— Врачи у нас, к счастью, на стороне пациентов.
— То есть они поддерживают твое решение называть это лейкемией.
— Они знают, сколько у людей против нас предрассудков.
— Заискивают перед голубыми.
— Я не голубой. — Стефан побелел от ярости.
— Я устала от бесконечной лжи. Не могу смотреть людям в глаза.
— Хватит, мам, — сказала Элин.
— Никто тебя не заставляет, малыш. Можешь соскочить.
— Не слишком ли поздно говорить мне об этом!
— Признаться, я устал вести дискуссию в таком тоне.
— А я не желаю слушать, как вы скандалите. — Элин встала и вышла из-за стола. Нина побежала за ней, чтобы извиниться, загладить происшедшее. Но Элин отправилась спать, оставив Нину разрываться на две половинки. Она снова потеряла своего ребенка. Почему она никак не научится молчать и просто принимать свою судьбу — этих двоих? Делить между ними поровну солнце и ветер. Но у нее ничего не получалось. Невозможно служить им обоим одновременно. Не тот формат, она слишком мала, чтобы управиться с двумя гигантами. Нина медленно зашагала по лужайке, ей хотелось пойти к Элин, поговорить. Когда между этими двумя возникало несогласие, Стефан перевешивал.
— Ты всегда такая агрессивная, малышка, — сказал Стефан.
— Мог бы понять, что нам это тяжело.
— Элин на моей стороне.
— Это непостижимо! Кому нам звонить, когда… это случится? — истерически воскликнула Нина.
— Я болен, стало быть, мне и решать. — Стефан не желал обсуждать свой план. Даже с ней и Элин, без которых он не смог бы его осуществить. Она поняла, что говорить больше не о чем.
Около четверти часа он показывал ей звезды: Пояс Ориона, Большую Медведицу, Венеру, Кассиопею. Он и раньше уводил ее к звездам, тогда они были молоды, невинны и перед ними лежала вся жизнь. Признавая свое поражение, она склонилась к нему.
В день отъезда Нина упаковала все вещи и выставила сумки на террасу. Пустые чемоданы остались в сарае. Потом хорошенько убралась в доме, где собирались пожить их друзья. Стефан и Элин сидели в саду, в тени деревьев, ждали, когда она закончит, чтобы вызвать такси. На чудесной полянке царил особый полуденный покой. На коленях у Стефана лежал раскрытый Пруст — единственное, что не было упаковано. Элин поддразнивала Стефана, говоря, что он не может обойтись без пустышки. Оба испытывали облегчение, что отпуск кончился, и мечтали попасть домой.
— Расскажи-ка мне, как ты, детка. Надеюсь, тебя не слишком утомило житье со стариками, — сказал Стефан с внезапной мягкостью. Он смотрел на дочь как на продолжение себя самого и, пока та не обзавелась семьей, мечтал, что она пойдет по его стопам.
— Как я? Могу рассказать, но это надолго.
— Время у нас есть. Твоя мама еще не скоро закончит. Так что можешь пока меня развлечь.
— Я расскажу тебе сон, что приснился мне вчера на пляже. — Элин подвинула стул и села напротив него.
— Ну, давай. Я весь внимание, малышка моя. — Стефан любил Элин как себя самого.
— Вначале было только три человека. Папа, мама и я. Мы были чем-то особенным. Наше триединство отделяло нас от остального мира. Все прочие люди были другой породы, с другими обычаями и нравами, другими правилами, не такими, как у нас. Я не знала, в чем разница. Это чувство я впитала с молоком матери, как нечто данное от природы, неоспоримый факт.
Начну с папы. Я очень гордилась им. Он был умным, рассказывал истории о принцах и принцессах, рыцарях и девицах. Катал меня на плечах. Он был лошадью. Я — человеком. Вместе мы были кентавром. Наполовину человеком. Наполовину животным. Он был строгим. Особенно в том, что касалось чистки зубов и укладывания в кровать. Каждый вечер читал мне греческие мифы. Он познакомил меня с величественным миром Античности. Где Афина рождалась из головы Зевса. Главного бога, господствующего над меньшими богами и полубогами. Отец сделал меня дочерью бога, а сам, собственной персоной, был Зевсом.
Я боялась гнева отца. Не известно было, когда грянет гром. Гроза могла разразиться, если я слишком громко кричала или не хотела есть экзотическое блюдо, которое он с большим старанием приготовил. Единственный раз я получила пощечину — однажды утром, когда отказалась идти в садик, не попрощавшись с мамой. Моя мама словно бы исчезла для меня в тот момент, когда я почувствовала большую руку отца на своей маленькой щеке. Во всем мире остались только мы с папой. Саркофагом с мертвой женщиной застыла мамина постель, в которой ей не спалось по ночам, и потому она досыпала по утрам. Я не слишком много помню о маме. Только что у нее были длинные темные волосы и она никогда не радовалась. Она была как темный хвойный лес, закрытый и недостижимый. А я была светлым буковым лесочком. И боялась темного леса, в который возвращалась мама. Потому что там она превращалась в ведьму.
