Ирина Кисельгоф - Журавлик по небу летит
Я быстро сгребла фотографии в кучу. Мне нужно было убрать их немедленно. Правильно мама спрятала! Ничего не хочу знать! Я заталкивала их в коробку, и внезапно из груды фотокарточек выпал пустой конверт. Мое сердце забилось как сумасшедшее. Письмо было адресовано Ромашовым, только адрес был не наш. Совсем другой! Мой отец вернулся из прошлого моей улыбкой и домом, где он живет. От нас до него было рукой подать. Три автобусные остановки. И все! Он жил рядом с нами – и не пришел ни разу. Я его ждала и ждала, а он даже не позвонил.
Я подошла к окну, мой взгляд наткнулся на детские качели. Он подарил мне детские кубики… На фотографии я с ними, он за мной улыбается. Точно. Я вспомнила. Кубики нужно было складывать рисунком, у меня не получалось, а папа мне помогал. И я вдруг заревела. Сказала «папа» и заревела. «Папа» – теплое и родное слово для человека, который рядом со мной. Значит, поэтому мама их спрятала?
– Ты че ревешь?
– Не знаю.
– Когда не знают, не ревут.
– Я нашла… Фотографии нашла…
– Фекла! Щас приду.
Мишка пришел, велел подтереть мне сопли и полез в коробку.
– Вы похожи, – засмеялся он, глядя на фотографии. – А щеки ты в кого наела?
– Это не щеки, а комочки Биша, – прогундосила я сопливым носом. – Откладываются на всякий случай.
– Че? – захохотал Мишка. – Нарастила щеки на случай войны и мокрого снега?
– Дурак! – закричала я и треснула его по макушке крышкой от коробки.
– Лиза Конан Дойл, – насмешливо сказал он, – кроме комочков манной каши в вашем Биша еще что-нибудь есть?
Мы перерыли все и больше ничего не нашли. Ни на антресолях. Нигде.
– Надо идти. – Мишка кивнул на конверт.
– Сегодня? – Мое сердце снова забилось как сумасшедшее.
– Чего тянуть? Надо рубить сразу. Зачем мучиться всю ночь? По крайней мере, что-нибудь узнаем. Да – да, нет – нет.
– Да – да… Нет – нет, – зачарованно повторила я.
– Давай убирать и сваливать. Через час твоя мать придет.
Дом как дом. Старый, двухэтажный. Совсем дряхлый. Смуглее и скромнее нашего. Желтая штукатурка, уже поджаренная солнцем, облезает от его жара. А под ней коричневые мышцы кирпичей. И между этажами узкий выступ стены, опоясывающий дряхлый дом белым бинтом. Дом как дом. Что ж мое сердце так колотится?
– Лиз, пойдем! Чего стоять?
Я наконец решилась и потянула за ручку старой двери. Она приоткрылась и тут же захлопнулась. Дверь захлопнулась, показав мне черную пасть подъезда и пахнув запахом кошки. Дом не хотел меня пускать. В нем никто не жил. Только кошки.
– Ты что? – спросил Мишка. – Передумала?
– Пружина тугая, – выдавила я.
Мишка открыл дверь, темный подъезд оскалил стертые зубы выщербленных ступенек. Я оглянулась кругом, бурые двери нахмурились.
– Лизка, да не трясись ты. – Мишка взял меня за руку. – Все путем.
– Здесь перила похожи на рыбьи хребты.
– Их обглодали ночные кошмары, – хохотнул Мишка.
– Я не пойду!
Я собралась уходить. Мишка читал мои мысли.
– Слушай, лучше жалеть о том, что сделал, чем наоборот. Так говорит мой батя. Я лично по такому принципу живу.
– Ну и живи!
– Трусиха! – Мишка подтолкнул меня к ступенькам. – Второй этаж. Потопали.
Мишка не читал мои мысли. Уже по дороге я поняла, что сейчас встречу отца. Что он мне скажет? Он не пришел и ни разу не позвонил. Значит, я ему не нужна. Зачем мне сюда? Лучше не знать и мечтать, чем знать и… Лучше не мечтать! Прогонит, развернусь и уйду. Вот и сказке конец!
– Миша, – я повернулась к нему. – Давай я одна пойду?
– Лучше вместе. Тебе страшно не будет.
– Нет, – замялась я. – Знаешь, иди домой.
– Ты чего? – обиделся он.
– Ничего, – вдруг закричала я. – Это мой отец, а не твой! Вали! Вали отсюда! Что стоишь?
– Да пошла ты!
Подъездная дверь хлопнула, я взялась за рыбий хребет и пошла. Не хочу, чтобы меня жалели. Даже Мишка. Я стояла и стояла, не решаясь позвонить. Мое сердце колотилось как бешеное. Внизу хлопнула дверь. Мишка! Я закусила губу и нажала кнопку звонка. Старая дверь набычилась коричневой мордой. Она бычилась, я смотрела на нее целую вечность, мечтая, чтобы мой отец оказался не дома. Где угодно, только не дома! На работе, в командировке, в отпуске. Переехал! Как можно дальше и дольше. На всю жизнь. Тогда я успокоюсь и уйду. И все будет кончено. Навсегда.
Щелкнул замок, мое сердце рухнуло и забилось внутри живота. И я внезапно оглохла. Замок открывали и открывали; я, замерев, смотрела, как тихо-тихо, совсем беззвучно дергается живая дверная ручка.
– Девочка, что тебе? – спросила старая женщина с белым-белым лицом барбулье[8], будто запудренным мукой.
Ее истощенные впалые щеки были затянуты сетью мелких морщин, как дедероновым чулком. И странные глаза. Наружный угол века скорбно опущен вниз. Ниже обычного. Так низко, что и быть не может.
– Что тебе? – раздраженно повторила она. – Я спрашиваю, никто не отвечает. Ты к кому?
– К Ромашовым. – Я не услышала свой голос.
– Зачем?
– Я Ромашова, – беззвучно сказала я.
Она отступила назад, будто упала. И ее лицо выпало из тусклого квадрата света, льющегося из окна в подъезде. Она смотрела на меня целую вечность, стоя по одну сторону порога, я по другую.
– Лиза? – прошептала она. Или сказала громко. Я не слышала, просто прочла по губам.
Она нерешительно посторонилась; я, не думая ни о чем, шагнула в темную прихожую. Меня оглушил запах лекарств и болезней. Глухой застарелый запах, въевшийся в старую темную мебель. Мы опять стояли и молчали в прихожей. Только нас было трое. Я, она и ее странные глаза, прикрытые набрякшими веками с одним углом ниже, чем обычно.
– Вера! – продребезжал старческий голос. – Где ты? Мне утку надо!
Мы обе вздрогнули как от взрыва.
– На кухню проходи. – Вера кивнула на приоткрытую дверь. – Я сейчас.
Я огляделась. В раковине стопка грязных тарелок, в рассохшемся шкафчике без дверец посуда, книги и среди них зачем-то старая мужская шляпа. На столе изрезанная ножом клеенка, недопитый стакан чая, раскрытая книга и очки на ней. Под толстыми стеклами очков горбятся жирные, черные буквы. В стакане чая двоится ложка с эмалевой зелено-голубой змейкой на ручке. Блеснуло белое пятно, я оглянулась. На кухонном шкафчике высился странный белоснежный купол. И я вдруг вспомнила.
– Что это? – спросила я.
– Колпак для сыра.
Я представила сыр в колпаке, вышло потешно, и я рассмеялась. Сыр подмигнул мне всеми своими дырками и раскланялся, бубенчики на его колпаке забренчали. Я тогда решила опробовать колпак на себе. Надела на голову, расставила руки в стороны и пошла, балансируя по половой доске как по проволоке.
– Что ты делаешь? – спросил за спиной бабушкин голос. От неожиданности я вздрогнула, и каолиновый колпак разбился. Вдребезги.
– Убери, – равнодушно сказала бабушка и вышла из кухни.
Я очнулась, услышав звук льющейся воды, и оглянулась. Моя родная бабушка плотно прикрыла дверь кухни.
– Он же разбился, – сказала я. – У меня есть петелька с его макушки.
– Это второй, – сказала она. – Ты что, лекарства принесла?
Я отрицательно замотала головой.
– Ольга прислала или сама пришла?
– Сама, – неловко сказала я.
– Ты стала похожа на Андрея.
Из ее глаза выкатилась слеза и потекла по морщинистой щеке. Она не заметила ее, а я провела ладонью по лицу, стряхнув со своей щеки слезу моей бабушки.
– Значит, она так тебе ничего и не сказала?
– О чем? – прошептала я, мое горло вдруг стянуло страхом. Туго-натуго.
– Значит, нет! – она внезапно раздражилась. – Дед одной ногой в могиле, я за ним. Кто будет помнить о моем сыне? Кто?! Человек не умер, пока его не забыли!
– Он умер? – ошеломленно повторила я. – Это правда?
– Так ты и этого не знаешь! – Ее мучнистое дедероновое лицо вспыхнуло огнем. – Твоего отца больше нет! Уже двенадцать лет нет!
– Как?!
– Он застрелился!
Она судорожно всхлипнула и вдруг завыла. Тихо и страшно. Спрятав лицо за тонкими-тонкими пальцами с глянцевыми костяшками.
Мой отец застрелился в двадцать семь лет. Выстрелил в висок. Он был начальником бурового участка, случился пожар, погибли трое. Арестовали его и инженера по технике безопасности. Суд их оправдал, но отец застрелился. Ушел утром, взяв служебный пистолет, и не вернулся. Его нашли за городом, а рядом с ним полным-полно окурков. И следы его ботинок. Тех самых, которые я не забыла. Следы по замкнутому кругу нескончаемой, бесконечной цепочкой. Вперед и назад. С утра до самого вечера. Шурш-шурш-шурш. Внутри огромных песочных часов, отмеренных ровно на двадцать семь лет. Вот так.
– Не надо твоей матери к нам больше ходить, – на прощание сказала моя родная бабушка. – Обойдемся!
И я поняла: она испугалась. И еще я поняла: она испугалась мою мать. И я поняла, почему. Моя тайна нашла меня совсем не там, где я ее ждала. И она оказалась не такой, какой я ожидала. Совсем не такой. Мой папа не должен был умереть так страшно. Он этого не заслужил.
