Франсуа Нурисье - Причуды среднего возраста
На каждом углу Бенуа подстерегают злоумышленники с кинжалами. Во всяком случае, сам он именно так расценивает свое положение, пока едет в машине с опущенными стеклами вдоль бульвара Эгзельманса. Вокруг него гуляет легкий ветерок, навевая прохладу, что должно было бы скрасить конец этого тягучего, как смола, дня. Но вместо этого в его цитадель закрадывается страх. Во-первых, что касается выражения «КОНЕЦ ДНЯ» — давайте определимся с этим оптимистическим утверждением. Сейчас — если судить по плотности движения транспорта по городским улицам — чуть больше шести часов. Июньский день еще не израсходовал всего своего боезапаса. До этого еще далеко. Мужчины и женщины переоденутся и выйдут на улицы, они будут торопливо подниматься и спускаться по лестницам, пить, разговаривать. Начинается новый парад амбиций, приходящий на смену тому, что разворачивается днем в офисах, и требующий денег. Хозяйки, принимающие гостей, придирчиво следят за тем, как они рассаживаются за столом. В подсвечниках зажгут свечи. Народ хлынет в рестораны под открытым небом, в Булонский и Венсенский леса, на берега Марны, в кафе на воде, на улицу Сен-Бенуа, в Монсури. Внутри красиво убранных жилищ, куда начинают проникать ароматы трав и деревьев, женщин одолевают сладостные мысли, такие же сладостные, как их тела. В других домах, где жизнь не столь благоуханна, все грубее и проще. Вскоре зазвучат голоса торговцев цветами; кто-то будет разбавлять холодной водой анисовый ликер, кто-то пить хинную настойку. С минуты на минуту на улицы хлынут жители пригородов: парикмахерши, страховые агенты, машинистки. Народ начнет штурмом брать вокзал Сен-Лазар. Кто-то отправится пешком поискать местечко, где провести время в городе, а кто-то, бампер к бамперу с другими автомобилями, двинется за город в какую-нибудь «Кипарисовую рощу» или «Лесной уголок». Дети, сидя в столовой за обеденным столом, будут дописывать свои задачки или заданный на дом перевод, пока мать семейства не отодвинет в сторону словарь, чтобы накрывать к ужину. Всюду распахнутся окна. Из них поплывут, смешиваясь друг с другом, звуки радио. В полумраке квартир можно будет разглядеть снующих туда-сюда людей в домашней одежде. Чуть позже, когда совсем стемнеет, сияние голубых телеэкранов, льющееся из множества окон, укажет на то, что день медленно катится к завершению и покою, но шум и гам пока не смолкают: тут и там раздаются звуки музыки, слышен детский плач и звон посуды. А потом наступит время любви, у кого-то это будет любовь украдкой, у кого-то — безудержная, со смехом и признаниями на ушко. Сколько их — миллион? — юношей и девушек, для которых спускается эта ни с чем не сравнимая ночь. Они будут любить друг друга так, как никто и никогда еще не любил, будут клясться в вечной любви, шептать слова, которые никто никогда не произносил, будут ласкать друг друга так, как никто никогда не ласкал. В салонах автомобилей и глубине спален, в сумраке кафе, парков, переулков и кинозалов огромная армия влюбленных пар готовится прожить неповторимый вечер, готовится приобщиться к таинствам любви, готовится к пылким объятиям в ночи. Все это замечательно. Каким бы это ни было жалким, нелепым, ничтожным — все равно замечательно. Воздух насыщен, как при грозе, когда черные тучи пролились, наконец, дождем, насыщен вздохами и шепотом, будто превратившимися в эту темень, про которую говорят, что ее можно резать ножом, хотя правильнее было бы сказать, что ее можно пить, пить, как приторный и ударяющий в голову ликер, как пьянящий напиток, настоянный на июньской жаре — на молодости и на июньской жаре; Бенуа чувствует, как все это клубится вокруг него, чувствует испарения этого изнуренного, но не сдающегося города, который готовится к последнему прыжку, к этим нескольким часам, которые ему еще предстоит прожить и которые, возможно, станут теми единственно настоящими, теми единственными, что заставляют трепетать сердце, ради которых можно отдать жизнь, теми единственными часами из всего этого душного дня, которые создадут иллюзию, что он прожит не напрасно. Ему же, Бенуа, предстоит дорога. То, что он считал конечной целью, оказалось началом пути. Ему придется прочувствовать каждую минуту своего бегства. Ему придется выбираться из этих джунглей угрызений совести, из этих зарослей ядовитых цветов, что вырастают на куче дерьма, оставленного им после себя. Они раскрываются, распускаются, расцветают пышным цветом. Его забывчивость. Его самоволие. Мелкие промахи, которые он допустил, собираясь бежать. Старик, который ничего ему не простит. Зебер и компания, скрупулезно подсчитывающие его оплошности. И над всем над этим, над всеми ними, сильнее и страшнее всех их вместе взятых — Элен. Элен, которая теперь долго будет стоять у него перед глазами, как бы он ни пытался ее забыть, Элен, присевшая на корточки, чтобы приласкать невинное и слабое существо, Элен у себя дома среди разворошенных ящиков, Элен, которой придется сочинить для сыновей какую-нибудь небылицу (так они ей и поверили!), Элен, которая из гордости никому не станет звонить, Элен, которую он не любит, которую он любит, которую никогда не сможет разлюбить, чьи страдания причиняют ему боль и вызывают у него ужас, Элен, которая с той минуты, как вдруг поймет, что Бенуа покинул ее, будет держаться в этой жизни лишь благодаря чувству юмора и чувству собственного достоинства, втягиваясь в игру — да, и она тоже, — в которой, как она догадывается, ни у кого нет шансов на успех. Сама она сможет одержать победу лишь на том единственном поле, на котором не имеют никакого значения слова «победа» и «поражение».
Все это стучит и вертится в голове Бенуа. На смену бессмысленной дневной суете приходит его собственное, опасно разыгравшееся воображение. Он видит последствия каждой из своих оплошностей. Это гнусные удары по тщеславию, уколы самолюбию, которые возвращают его в детство: вот они, жандармы и воспитатели, объединившиеся против него. Они судят его. Он больше не достойный гражданин, сидящий за рулем собственного автомобиля, а «сбежавший из-под стражи преступник, чья вина практически доказана». Как же ему хочется обратиться к суду с просьбой о снисхождении. «Поймите, господа, мне было так тяжело…» Черепашьим шагом они миновали мост Гарильяно. В таком же темпе проехали мимо того холма, где растут хилые деревца и где тряские мостовые тянутся сквозь бесконечные ряды строительных площадок и складов. Поток машин еле-еле движется в сторону окружной автодороги. Пробка такая, что конца-краю не видно. Небо справа, над вертолетной площадкой и монотонно-серым пейзажем Исси уже начинает окрашиваться в черно-красные тона заката. Кое-кто из водителей разложил на руле газету. Большинство же водят вокруг грустным блуждающим взглядом, натыкаясь на такие же грустные блуждающие взгляды. Взревывая мотором, автомобили делают мелкие рывки, в результате которых продвигаются на несколько метров вперед. От земли, от моторов, от выхлопных труб поднимается жуткий смрад, кажется, что воздух дрожит и вибрирует — то ли в этом виноваты выхлопные газы, то ли это мираж. Где-то вдали слышится сирена «скорой помощи». Между тем, как это только что было на углу улицы Раффэ, у Бенуа вдруг опять возникает иллюзия полного спокойствия. Иллюзия неподвижности и спокойствия. Но уродливый перегревшийся зверь — то ли гусеница, то ли спрут, то ли жужжащее насекомое — отнюдь не окаменел. Он перебирается с улицы на улицу, выбиваясь из последних сил, ползет к лесу, где надеется найти вечерний покой и сладкие сновидения. Он свивает и развивает свои кольца в непрерывном судорожном движении. Если бы мы могли сейчас взглянуть на эту картину с высоты, могли бы вырваться из тесного пространства перекрестка и этого нагромождения машин, могли бы отрешиться от криков перепалки, ради которой люди высовывают из окон автомобилей головы и руки, то вначале, вы только представьте себе это, мы окунулись бы в тишину. Затем постепенно мы смогли бы вычислить главное направление движения потока, его ответвления, места заторов. Нам бы открылось, где зияют кровоточащие раны этого диковинного зверя, откуда вытекает из него жизнь, что происходит с его кровью, где она ускоряет свой бег, где откатывает назад, где свертывается и образует тромбы. А что если нам удалось бы проникнуть в смысл происходящего, раскрыть его тайну? Мы заметили бы, что в этот самый миг весь город целиком перестает быть самим собой. Это уже не город, а исходящая потом многообразная субстанция, пот капает и сочится отовсюду. Мы бы увидели пустые проулки и дворы серого цвета, тротуары, расчерченные на классики. Мы бы увидели черные или разноцветные, но непременно вонючие и бурлящие улицы, ждущие крововливаний, чтобы погнать свежую кровь туда, где она закипит и заиграет, как это бывает каждый вечер, туда, где бьется пульс больного зверя, а если вдруг пульс остановится, неужто город умрет? Может быть, это учащенное биение сердца, этот похоронный бой барабанных палочек, который не все в состоянии распознать, для миллионов людей является последним доказательством того, что они все еще живы? Тишина вызвала бы у них чувство неуверенности, оставив наедине с их собственной душой, в ужасе от того, что эта душа у них есть. Ибо они давно о ней не вспоминают. Они так надежно законопатили ее, что, если она внезапно вырвется наружу, это может свести их с ума. Бенуа наблюдает за ними. Когда люди идут по улице, когда они заняты повседневными делами — вы посмотрите на них на улице, посмотрите в тех навевающих тоску местах, где они зарабатывают себе на хлеб, — на их лицах читаются ужас и отрешенность. Подыгрывая им, можно избежать страха, который они излучают, можно не видеть ни его ни их. Здесь, в неподвижности пробки (речь идет не об обычной пробке, не просто о скоплении машин, а о настоящем хаосе, вонище, покорности судьбе), нет никакой возможности отказаться участвовать в этом спектакле или насладиться им. Все мы оказались в окружении зеркал. И может быть, кое-кому весьма полезно оказаться лицом к лицу с себе подобными, полезно увидеть без прикрас собственное изображение. Не считай себя бесплотным духом, тонко чувствующей натурой, единственной в своем роде. Посмотри на них: ты их собрат, вы похожи, словно близнецы. У тебя такой же подбородок, нависший над обрюзгшей шеей. Такие же глаза с мешками и синяками под ними. Боюсь, что и нутро у вас одинаковое: одни и те же расчеты, одни и те же страдания из-за духоты. Их Мари зовется Жанеттой, Розой, Люсьеной или Моникой. Да, имена, конечно, жуткие! Вульгарные, лишенные поэзии, опошляющие мечты о предстоящем вечере. Но к этому вечеру мы движемся черепашьим шагом вместе со всеми остальными, заняв свое место в этом муравейнике, со сложенной на сиденье «Франс-суар» или «Канар», с пачкой «Житан», папкой с документами, а в голове с чем? Невообразимое скопище машин вытянулось гигантской змеей. От площади Оперы к Баньолэ, Лила, Гаренн, Жювизи, Малакофф, от площади Звезды к Пек и Везинэ, к Шату, к Сен-Дени. Все они стремятся туда, к воде и деревьям, к местам, где люди всегда трудились в поте лица, к местам, которым они дали названия цветов, сражений, животных и святых. Этот поток движется не так, как вытекает кровь из раны — ах, какое изысканное сравнение! — а так, как сочится слизь или гной из язвы. И среди всего этого ты, не желающий возвращаться в свою пятикомнатную квартиру — стоячее болото, где только и ждать, что медленной смерти, к своему тихому семейному очагу, к своей пухленькой женушке, ты, бегущий от всего этого ради сердечных излияний, оглушенный и ослепленный любовью. Как можно узнать тебя в толпе? Как ОТЛИЧИТЬ от остальных? Ты банален, как похлебка. Похлебка из человеческой слабости и бунтарства, приправленная ложью. Как бы ты ни старался, в тебе нет никакой «сумасшедшинки», за которую можно было бы ухватиться. А как только тебе удастся вырваться из пробки, как только ты вновь обретешь свободу действий и сможешь позволить себе некоторую роскошь — например, прибавить скорость, обогнать впереди идущий автомобиль, запеть за рулем своего «пежо» стоимостью двенадцать тысяч франков, — так сразу же позволишь себе вновь поддаться лирическому настроению.
