Франсуа Нурисье - Причуды среднего возраста
Из-под кровати с несвежим бельем он достал чемодан цвета хаки, какой обычно берут с собой в полет. Раскрыл его прямо на постели и принялся складывать рядом с ним аккуратными стопками то, что может пригодиться ему в поездке. Он ходит от кровати к комоду, от комода к платяному шкафу, торопясь и потея несмотря на подвальный холод. Он вечно что-то забывает и терзается сомнениями по поводу того, что с собой брать. Когда на кровати образуется гора вещей, которых вполне хватило бы на два месяца отлучки, он застывает по стойке «смирно» и принимается перебирать в памяти, все ли положил. Он стоит и бормочет: «Ботинки, носки, белье…», мысленно поднимаясь от ног к голове, не забыв ни о растительности на лице, ни о мигрени, такой похожий в эту минуту на летчика, который в уме повторяет маршрут полета перед тем, как повести самолет над океанами, или на старую деву, с ее маниакальной скрупулезностью, и сам же над собой смеется, представляя себя в таком вот виде, бормочущим, будто молитву, перечень тех вещей, что должны обеспечить ему комфорт, этаким искателем приключений, который будет страшно опечален, если хватится, что забыл свои любимые подштанники; при этом он чутко прислушивается ко всем звукам, доносящимся с улицы, чтобы не пропустить те, что возвестят о возвращении его домочадцев, о конце его тайного уединения, о необходимости что-то отвечать, неловко переминаясь с ноги на ногу с чемоданом в руке, на недовольные вопросы людей, от которых он бежит.
Она не знает, эта Мари, что он едет к ней. Если он попытается позвонить ей по телефону, то опять не сможет дозвониться. Бывает, что телефонная связь не работает по целым дням. Да и вдруг он наговорил бы ей Бог знает каких глупостей… Но она, видимо, куда-то вышла. В данный конкретный момент она занимается чем-то, что отдаляет ее от ее возлюбленного. Ее возлюбленный — как смешно это звучит! Она сейчас во власти врагов ее возлюбленного, а враги эти — солнце и ветер. Она предается той тайной жизни (это он так считает), которая и есть ее истинная жизнь, которую она не станет рушить ради него, не станет рушить вовсе не потому, что она лицемерка, эта Мари, а просто потому, что такова сила вещей, солнца и ветра — или, если кому-то так больше нравится, молодости. Для жизненного опыта девушки эта встреча с загнанным в угол мужчиной весьма полезный эпизод. Разница в возрасте, дети — она делает вид, что все это ее нисколько не волнует, но на самом деле уже в полной мере оценила его несостоятельность. Торнадо, но печальный. Страсть, но под сурдинку. Паруса летом над озером, ты помнишь эту картину, мой французский папочка, мой престарелый возлюбленный? А каким было озеро в пору твоей молодости? Каким временем датируются твои твердые решения, твои великие деяния? Знаешь ли ты, что раздражаешь меня гораздо меньше, чем эти красавчики — мои друзья-лыжники? Ты помнишь ту сцену из «Правил игры», где Каретто говорит Далио: «Господин маркиз, я знаю только один метод обращения с женщинами: заставить их смеяться. Женщина, которая смеется, беззащитна, и вы можете делать с ней все, что хотите…»? Твой метод — это скорее игра на таких струнах, как «катастрофа» и «патетика». Ты открываешь мне свою душу. НО У ТЕБЯ НЕТ ДУШИ, папуля. Ты теряешь голову, обнимая «малышку-которая-могла-быть-твоей-дочерью», замечательно, с этим все ясно; но не надо путать эти милые волнения с истинными движениями души. Ты потихоньку посвящаешь меня в свои переживания. Мне это интересно, заметь, это многому меня учит. Мне открывается то, как ты живешь: с опаской, хитростью, услужливостью — и все это без радости, без блеска. Ты наслаждаешься смакованием собственных угрызений совести. Я — твой грех: чудесное ощущение, его не хватало в моем жизненном опыте. А кроме того, ты вселяешь в меня уверенность. Ты похож на путешественника, который мог бы уже увидеть Бангкок и Сан-Франциско, но все продлевает и продлевает свое пребывание в Ивердоне: такие люди заставляют нас по-другому взглянуть на туризм. Клод прекрасно катается на горных лыжах и играет в теннис, ты же борешься со своими разочарованиями и делаешь это очень достойно. Что там спорт! В наш первый вечер в Брее, в твоем дурацком доме, таком печальном, таком типично французском, ты показал мне сногсшибательный номер под названием «Возвращение к жизни». Я была просто ошарашена. Подарить немного нежности этой израненной душе — это было так ново для меня, это была роль, не знакомая еще моей самовлюбленной натуре… Потом… что ж, потом, скажем, что я слишком близко к сердцу приняла проблемы этого разговорившегося великана, этого трепещущего от эмоций литератора. Сейчас… Сейчас приезжай скорее, скачи сюда, лети ко мне. Порадуй меня, всего один лишь раз сделай мне какой-нибудь сюрприз, преподнеси какой-нибудь необычный подарок. Ты же знаешь, что у каждого поколения есть свои радости! Это ты заставил меня думать целыми поколениями, возрастными категориями, а все потому, что сейчас я с наслаждением открываю для себя книги, которые ты знал наизусть уже тогда, когда Гитлер карабкался на Эйфелеву башню. (А он действительно залез на Эйфелеву башню?!) Обычно не городят огород ради дела, которое все равно ничем не закончится. Ради красивого и безнадежного предприятия. В данный момент оно, скорее, красивое, безнадежным оно станет завтра. И я это знаю. Ах, Бенуа, все это не слишком УВЛЕКАТЕЛЬНО, но это моя жизнь — наша жизнь, — что я могу с этим поделать? Возможно, я стала бы вполне сносной героиней какого-нибудь романа, отчаявшейся и склонной к самоубийству, если бы мне представился такой случай. Как тот парень из «Белой лошади», Мишель, по-моему, он любил петь под гитару и был типичным жиголо периода между двумя войнами, но временами на него вдруг что-то находило, его словно тянуло в новый крестовый поход. В такую минуту ему достаточно было дать доспехи и боевого коня. И конечно же, указать великую цель — освобождение какого-нибудь священного города. Может быть, как раз подобное чувство и толкнуло меня к тебе тогда, в Брее. Не мое ЛЕГКОМЫСЛИЕ, как считает Клод, а то, что я почувствовала в тебе родственную мне душу. Тебе тоже не хватало некой веры, некой безумной страсти, которая увела бы тебя прочь от опостылевшей жизни и твоих сомнений. Во всяком случае, мне хотелось бы в это верить. Три недели я даже мнила себя, да простит меня Бог, твоей Прекрасной дамой и твоим Граалем… Мои иллюзии развеялись. Наш «Роман о розе» не более чем розовый роман (или черный? Нет, это доставило бы тебе слишком большое удовольствие! Назовем его серым, серо-розовым, эти оттенки вполне в твоем вкусе…). Нашему приключению далеко до «Эльдорадо». Обычная связь, супружеская измена, тайная интрижка, сдобренная ласками и чуть-чуть слезами. Я не буду держать на тебя зла за все это. Просто сейчас я переживаю не самые лучшие минуты моей жизни. Видишь: из-за двух или трех слов, ранящих, как кинжал, это письмо, как и многие другие, подобные ему, никогда не будет тебе отправлено.
Сейчас мы опишем, в каком порядке развивались события, предшествовавшие отъезду Бенуа до той самой минуты, когда он оказался на перекрестке двух улиц, минуты, которая, может быть, повлечет за собой серьезные последствия. После которой, в любом случае, все пойдет не так, как шло прежде, не будет той мелочной нервозности, характерной для совершения нечестного поступка, пусть и хорошо продуманного, но не застрахованного от какой-либо случайности и некоторой паники, заставляющей чаще биться сердце в груди любителей чужого добра. (И хотя в ситуациях, подобных нашей симпатии, как правило, бывают на стороне «воров», поскольку на деле речь тут идет не о воровстве в обычном понимании, разве это бегство тайком из жизни родных людей, это разграбление общего дома — выдвинутые впопыхах ящики шкафов, напряженно прислушивающийся к любому звуку мужчина с опрокинутым лицом, — разве все это не похоже на кражу со взломом жилища, которое плохо охраняли?) Но вот вам последовательность событий.
Он в последний раз огляделся, в одной руке чемодан, через другую перекинут плащ, галстук распущен, длинный столбик голубоватого пепла от сигареты оставляет след на лацкане его пиджака, когда он торопливо поворачивается, чтобы сбежать по ступенькам в гостиную. Как порывисты его движения! Не садясь, лишь бросив себе под ноги чемодан, он набрал номер телефона Мари, из двенадцати цифр, для чего ему потребовалось сделать двенадцать движений указательным пальцем, двенадцать раз крутануть диск, совершающий медленные и строго отмеренные обороты, — хотя на самом деле движений приходится делать гораздо больше, гораздо больше требуется усилий и внимания, потому что порой на линии происходит сбой, и короткие гудки прерывают набор, порой повисает тишина, так что Бенуа надолго застревает в этой комнате, в ее полумраке, сохраняющемся благодаря закрытым ставням, и тут его начинает бить дрожь, она поднимается вверх по ногам и подбирается к животу, а он все стоит на одном месте, подавленный и до невозможности уязвимый (и это тогда, когда ему нужны все силы, чтобы совершить задуманный рывок), стоит там, в том самом месте, откуда собирается бежать, но где — вот нелепость-то! — почему-то остается, стоит, устремив взгляд на гравюры, когда-то полученные Элен в подарок на день рождения, потом переводит его чуть выше, на рисунок семилетнего Робера, что когда-то с помпой водрузили в рамке на стену, затем переводит взгляд еще дальше, поверх комода, на зеркало, где, как догадывается Бенуа, отражается фигура без пяти минут путешественника, которую лишь темнота не позволяет разглядеть во всей ее несуразности с этой его медлительностью и жестами или без таковых, с этим его топтанием на одном месте, с этим метанием меж двух одинаково желанных, одинаково возможных решений, с этой мукой, на которую он обрекает себя под грохот соседней стройки и жужжание бьющихся в конвульсиях мух.
