Пере Калдерс - Рассказы писателей Каталонии
— Думаешь, так будет лучше? — спросил Жауме.
Пере снисходительно похлопал приятеля по плечу:
— Сам мне еще спасибо скажешь.
Он очень здорово умел копировать выражения и жесты взрослых, и это всегда восхищало Жауме.
Друзья направились к откосу, где обычно катались на тележке. Сразу за последним домом деревни начиналось шоссе, справа от него резко шла вверх, петляя между виноградниками, дорога на кладбище, а слева, там, где раньше был глубокий овраг, теперь высилась гора щебня, мусора, старой мебели. Рядом находился склон, по которому любили кататься Жауме и Пере. Ничего лучшего и пожелать нельзя — довольно широкий отвесный спуск, а внизу — крутой поворот, так что, если не слишком умело управлять, вылетишь прямо на шоссе.
У всех мальчишек в деревне от мала до велика была такая тележка. А у Жауме не было. Отец однажды страшно разозлился, разбил его тележку в щепки и запретил сыну играть в опасные игры. Правда, отцовская строгость не слишком расстроила Жауме — ведь он всегда мог кататься вместе с Пере.
Да, и тележка, и склон — просто отличные, лучше и не придумаешь. Склон горы прямо-таки отполирован многочисленными спусками и подъемами, а сама тележка — предмет зависти всей деревни: дерево покрыто лаком, колесики — четыре подшипника, оси из крепких ножек стула, а впереди — руль, позволяющий быстро и круто поворачивать.
В тот день все было как обычно: горячее солнце, гладкий склон, ряды виноградников вдоль дороги на кладбище, бедные домишки с геранями на окнах недалеко от шоссе, залатанное белье во дворах, куры, которые иногда перебирались через дорогу, чтобы поискать какую-нибудь пищу на грудах мусора.
Жауме и Пере такие же, как всегда. Обыкновенный день, один из тех, которые не остаются в памяти, и, если вдруг спросят: «Помнишь, в тот день мы еще ходили кататься?» — ты отвечаешь: «Нет, не помню… Мы столько раз ходили кататься».
Жауме еще не знал тогда, что запомнит этот день навсегда, что боль, пережитая в этот день, до конца останется с ним.
Обычно друзья поднимались на самый верх и устанавливали тележку на ровное место. Потом один из них садился и крепко сжимал в руках ремни, привязанные к рулю, а другой вставал сзади и клал руки ему на плечи. Сидящий одной ногой подталкивал тележку к спуску, и через несколько секунд они уже мчались вниз. Лучше всего было тому, кто стоял: казалось, будто летишь навстречу солнцу и ветру.
Внизу на последнем повороте требовалась особенная ловкость, чтобы не покатиться кубарем на шоссе. Мальчики часто падали, это было совсем не страшно и не слишком больно, но считалось стыдно не удержаться на ногах, к тому же по шоссе иногда проезжали машины. В то утро ни Пере, ни Жауме не упали ни разу, они буквально соперничали друг с другом в ловкости. Вокруг никого не было, что тоже случалось не часто — обычно неподалеку играли деревенские мальчишки.
Друзья снова и снова торопились наверх, сияющие, ослепленные солнцем. Каждый нетерпеливо ждал своей очереди ехать стоя, чтобы еще раз испытать чудесное ощущение полета.
В тот раз Жауме сел на тележку и подумал: «Наверное, пора домой». Пере встал у него за спиной в ожидании, что сейчас они снова быстро и легко помчатся вниз.
Это длилось всего одно мгновение, на последнем вираже Жауме не успел повернуть руль, и их обоих с силой выбросило на шоссе.
Жауме покатился, скрючившись, пытаясь защититься от ушибов, потом встал и засмеялся, несмотря на боль. Пере лежал лицом вверх, с раскрытым ртом, глаза его неподвижно смотрели в одну сторону. Жауме еще раз рассмеялся, думая, что приятель решил подурачиться, подошел к нему и толкнул ногой в бок.
Но Пере не двигался. Он лежал, словно вдавленный в пыльную землю, как будто неожиданно стал очень-очень тяжелым. Глаза по-прежнему оставались широко открытыми, яркий солнечный свет не слепил их.
Жауме сел рядом на корточки — в глубине души он уже догадывался о страшной правде, но ни за что не хотел верить своим глазам — и стал трясти неподвижное тело, громко звать Пере, пытаясь заставить его вернуться к жизни. Потом он долго молча смотрел на своего друга, ожидая, что вот сейчас тот встанет и скажет, что притворялся. Разве можно умереть без ран и крови, только из-за маленькой царапины на лбу? Разве можно умереть так просто? Ведь Пере столько раз падал, но всегда поднимался, со стоном потирал ушибленную ногу и вдруг говорил, улыбаясь: «А все из-за тебя!» Почему же теперь он не смеется, не двигается и продолжает лежать в пыли? Какой он стал тяжелый! Это смерть, войдя в него, сделала тело таким тяжелым. А сколько раз и с какой легкостью Жауме таскал Пере на закорках, когда они играли в чехарду или в разбойников!
Теперь мальчик шел медленно, с трудом волоча ноги под тяжестью ужасной ноши. Он почувствовал странный вкус во рту и понял, что плачет, не заботясь о том, что кто-нибудь может увидеть, и не слыша, как повторяет: «Мама! Мама! Мама!» Слова сливались с прерывистым дыханием, мальчик повторял их все громче, как будто задохнулся бы, если бы не повторял: «Мама!»
Вот и дом Константи. Дверь открыта. В коридоре его окутал прохладный полумрак. В голове билась одна и та же мысль: «Не может быть. Неправда».
Но это была правда. Женщины кричали. Плакали, а потом опять громко кричали, словно хотели, чтобы все узнали о случившемся, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений. Жауме почти не видел их сквозь пелену слез: мать, бабушка, еще кто-то…
Казалось, о нем все позабыли, только бабушка, которая с трудом передвигалась, схватила его за локоть своей маленькой костлявой рукой и повторяла:
— Что ты сделал? Что ты сделал с моим мальчиком? Что ты с ним сделал?
И тогда Жауме понял, что это сделал он. Он управлял тележкой и не успел вовремя повернуть. Он был жив, а его друг мертв. Он убил Пере Константи. Так же, как мог убить лягушку, или разорить муравейник, или разбить цветочный горшок, он убил Пере. И спроси его сейчас, почему он это сделал, Жауме только пролепетал бы, как обычно: «Не знаю…»
Наконец удалось вырваться из цепких рук старухи, но ее вопли продолжали преследовать мальчика, а улица была полна народу, и все кричали ему: «Что ты наделал? Что ты наделал?»
Задыхаясь, Жауме бросился бежать к дому. Уже у дверей подумал: «Отец побьет меня». Побьет, проклянет и выгонит. Он инстинктивно закрыл голову ладонями, как будто отец находился здесь, рядом, и уже занес над ним руку.
Но его не было. Рано утром отец уехал в город и собирался вернуться очень поздно. Наказание откладывалось еще на несколько часов.
Мама плакала. Стол давно был накрыт, но она все время бегала зачем-то на кухню и плакала.
— Господи! Господи! Что же теперь делать? Что ты натворил, несчастный? Недаром отец запретил тебе эти игры, говорил он тебе, говорил! Ну что ты наделал!
Жауме попробовал есть и подумал: «Если я смогу есть, может, ничего и не случилось, может, все будет как раньше». Но кусок не лез ему в горло.
Мама нервно ходила взад-вперед по комнате, потом она подошла к двери, заперла ее и вернулась к столу. Улица, наверное, была полна народа. Сначала у входа послышался слабый, неясный гул, как будто много людей сдерживалось, чтобы не закричать. И вдруг громкий крик мгновенно заполнил весь дом, словно произошел взрыв. Жауме понял, что они вошли, и ясно услышал какой-то мужской голос:
— Где твой сын, Мария?
Ни запертая дверь, ни мать, стоящая в проеме, не могли сдержать напор толпы, ворвавшейся в комнату. Жауме встал из-за стола, испуганно попятился и забился в темный угол. Ближе всех к нему оказался двоюродный брат Пере, уже совсем взрослый, настоящий мужчина. Вот он поднял руку, сейчас он его ударит… Жауме закрыл лицо руками. Мать бросилась между ними, загородила собой сына и закричала:
— Не бейте его! Он не виноват, не бейте его!
Изидре, деревенский бондарь, тоже закричал ей в ответ, и все замолчали.
— Не будем мы его бить. Но и не позволим, чтобы твой сыночек вот так спокойно ел, как будто ничего не случилось, поняла?
— Подождите, пока вернется муж.
— Нечего нам ждать.
В этот момент полицейский — Жауме даже не заметил, что он тоже был тут, — вышел вперед и сказал:
— Я уведу твоего сына, Мария. С ним ничего не случится, но я должен его увести, — И положил руку на плечо Жауме.
А тот даже не испугался, потому что мог думать только об одном: «Отец вернется и побьет меня. Обязательно побьет». Он испугался, только когда вышел из дому. В дверях толпилось множество людей, но во дворе их было еще больше. Все жители деревни в этот обеденный час оставили свои занятия и пришли сюда посмотреть на Жауме. Он хорошо знал их всех, но никогда не видел такими, он привык к этим лицам, как привык к стенам деревенских домов, к собакам, греющимся на солнце во дворах, но теперь люди казались незнакомыми, потому что смотрели на него с ненавистью, у них были совсем другие лица — одинаковые, плоские, враждебные. И голоса совсем другие. Резкие, словно удар по лицу. Удар. Жауме почувствовал боль и что-то липкое на щеке. Ноги стали как ватные. Он подумал, что упадет сейчас, упадет к своему стыду, потому что всегда ужасно боялся крови. Но теперь, кроме того, его наполнял какой-то новый, неведомый страх.
