Сайра Шах - Мышеловка
***
Жульен уходит суетиться вокруг Ивонн. Чары разрушены.
Мимо нас неровной походкой, попыхивая косячком, проходит бородатый хиппи.
— Вы пришли или уходите? — спрашивает он.
— Я ухожу предсказывать всем судьбу по линиям руки, — объявляет Лизи.
Я вижу, как вокруг нее сразу же собирается небольшая толпа из потенциальных клиентов, протягивающих к ней свои раскрытые ладони.
Я угнетаю бедную Лизи своими требованиями выполнения домашней работы. Я настолько погружена в свои собственные планы и разочарования, что совсем забыла, какая она на самом деле свободолюбивая и жизнерадостная.
— Я не могу читать судьбу по всем рукам сразу, — смеется она.
— Мне, мне следующему, — настаивает Тобиас, хотя не верит ни в какие гороскопы.
Она берет его руку и, продолжая смеяться, переворачивает ее.
— Я должна посмотреть на ваши ногти, — говорит она, — чтобы узнать, есть ли у вас характер.
Он улыбается:
— К этому времени ты это и так должна была бы уже знать!
— Я действую без предубеждения. Просто читаю то, что вижу на вашей руке.
— Ну так как же?
— Что?
— Есть у меня характер?
— Посмотрите — вот здесь холм Венеры. Вы очень страстный человек. И творческий. И добрый.
— И неотразимо привлекательный? — подначивает он ее.
Она внимательно изучает его ладонь.
— Это кто как думает. На руке этого быть не может. Вот это ваша линия головы.
— Умный?
— Ленивый.
Она, по сути, всего лишь подросток, но ведет себя спокойно и очень уверенно. Мужчины могут легко влюбиться в Лизи. Тобиас, похоже, испытывает к ней слабость. А если еще и она будет испытывать слабость к нему — что ж, тогда мой плохой характер очень все для нее упростит.
Внезапно мне ужасно хочется убраться подальше от этого предсказания судеб. Я беру свою медовуху и иду через сад.
Ивонн сидит на бревне, поджав ноги и подтянув свою белую прямую юбку до самых бедер, чтобы уберечь ее от грязи, которой и так уже забрызганы лакированные розовые кожаные туфли. Жульен принес ей стакан с медовухой, но она сердито оттолкнула его руку. Ее лаковая сумочка такого же розового цвета — видимо, тоже самая лучшая у нее — лежит рядом. Бандана в розовый горошек на ее опущенной голове висит, как поникший флаг побежденной армии. Такое впечатление, что она изо всех сил старается сдержать слезы.
Я сажусь рядом с ней.
— Вы замечательно выглядите, — говорю я.
Она смотрит на всю эту вакханалию.
— Это… неподходящая публика. И Жульен тоже… Я думала, что когда-нибудь… Но он никогда не станет правильным. Все дело в его воспитании.
— Я наблюдала за ним, — говорю я. — Когда он видит вас, он ни на чем не может сосредоточиться.
На мгновение мне кажется, что я зашла слишком далеко. В конце концов, это совершенно не мое дело. Но ее вдруг прорывает:
— Мой отец взял бы его в помощники. Мы смогли бы урегулировать проблемы с его бумагами… Лет через десять он мог бы стать в нашей деревне мясником. У него появилось бы положение в обществе. Мы могли бы купить участок земли и построить хороший особняк на краю города. С оборудованной кухней, а может быть, даже с бассейном…
— Ах, Ивонн, не думаю, что он мог бы быть счастлив в особняке.
Она издает какой-то глухой хрип, идущий откуда-то изнутри, который начинается всхлипыванием, а заканчивается скорбным воплем души:
— А как, скажите на милость, я могу быть счастлива, живя с ним здесь, на дереве?
***
Садится солнце, зажигаются штормовые фонари, вовсю играет неистовый оркестр, медовуха течет рекой, завывают собаки и дети, а грязь взбивается ногами в пенящееся месиво. Моя мама танцует с лучшими мужчинами. Сначала ее кружит Жульен, затем — пожилой мужчина с длинной седой бородой и наконец какой-то новоявленный кельт в непонятном войлочном одеянии и с охотничьим рогом, болтающимся на цепи, которой кельт подпоясан.
— Дорогая! Это все равно, что танцевать просто твист, — кричит мне она, и я вижу ее молодой, неотразимой, переполненной joie de vivre[50].
Затем она кричит:
— Керим! Керим! Ох, дорогая, он здесь. Ее я не вижу, но с ним его школьный друг. Керим! Где же ваши манеры, дорогой мой? Представьте нам вашего друга. И где же ваша fianсé?
— Позвольте представить вам Густава.
— Здравствуйте, Густав. Я очень рада познакомиться с любыми друзьями Керима.
— Это и есть fiancé.
Кажется, что в этот миг музыка с грохотом обрывается, танцоры замирают на ходу, а на поляну обрушивается мертвая тишина. Это, конечно, не так, но следующие слова моей мамы почему-то звучат очень громко, и их слышат буквально все.
— Боже мой! — вскрикивает она. — О, это просто ужасно! Какие вы оба отвратительные мальчики!
Май
В долине считается дурным тоном покупать овощи летом. Даже если вы живете на холмах, где почва не такая плодородная, это правило распространяется и на вас.
— Целый евро за пучок латука в супермаркете! — возмущается Людовик. — Чистое мотовство. Из одного пакета семян можно вырастить их целую сотню.
На огороде у Людовика все высажено по прямым как стрела линиям. Фасоль подвязана к бамбуковым стойкам. Рассада помидоров у него на целый дюйм выше нормальной величины. Людовик — поклонник всяких пестицидов, средств против слизняков, ловушек для насекомых. Ниже по склону его фруктовые деревья тарахтят подвешенными пластиковыми бутылками, которые указывают на то, что их опрыскали различными ядохимикатами. Под его безукоризненными виноградными лозами нет сорняков — шелестит только коричневая сухая трава.
— Что? Вы пропалываете вручную? — говорит он. — А я пользуюсь отличным препаратом: «раундап» от фирмы «Монсанто». Наносите его на листья сорняка, оно проникает внутрь и всех убивает.
Керим с Тобиасом трудятся над тем, чтобы заставить работать béal — оросительный канал. Он представляет собой потрясающий образец крестьянской изобретательности: примитивный, выдолбленный в горной породе акведук длиной примерно с километр, с деревянным шлюзом наверху. Все это сооружено для того, чтобы отвести жалкий ручеек воды от реки и направить его на участок огорода.
— Людовик, — спрашиваю я, — а не поднимется шум, что мы берем воду из речки?
— Теперь уже нет. Шестьдесят лет назад все должны были делать это по очереди; béal можно было использовать только по определенным дням. Но сейчас тут уже никого не осталось. Когда Ле Ражон принадлежал моему дяде, тут все было по-другому.
— А чем занимался ваш дядя?
— Он? Он был maître d’école, школьным учителем, как и моя мать. И еще chef de résistance[51] у партизан в наших краях во время войны.
— Каким он был человеком?
— Сильный характер, отважный. Сами можете прикинуть, если он позволял своему племяннику и его сестре идти на такой риск.
— Роза тоже участвовала в Сопротивлении?!
— Да. Не в качестве бойца. А как agent de liaison[52]. Опасная работа, но никто не смог остановить Розу. Даже мой отец.
— А он пытался?
— О да! Он ненавидел войну. Он потерял руку, сражаясь в окопах во время Первой мировой. «И немцы, и маки — все они преступники», — говорил он. Но Роза — она и слушать ничего не хотела. У нее был платок с розами — подарок моего отца. Она носила его все время, а он и не знал, что она подшивала его двойным рубцом, когда нужно было перенести шифрованное донесение.
— Он этого так никогда и не узнал?
Глаза Людовика вспыхивают, и он пропускает мой вопрос мимо ушей.
— У нее было идеальное прикрытие: она — школьная учительница в деревушке, расположенной дальше по тропе, наверху, в каштановой роще рядом с лагерем.
— Мы нашли ту деревушку, — говорю я. — Она вся разрушена, и сейчас лес совсем поглотил ее.
Он кивает.
— Боши сожгли ее тогда же, когда разгромили лагерь маки. Подозревали, что ее жители помогают Сопротивлению.
Он делает короткую паузу, а потом говорит:
— По пятницам мой отец ездил забрать Розу на выходные. У него у первого во всем нашем районе была машина — gazogene, которая ездила на газу из древесины. Я, как сейчас, вижу его: едет по дороге, по всем этим поворотам, на высокой скорости, громко сигналит, держит руль одной рукой. Овцы перед ним разбегаются… Впечатляющая картина.
Он опирается на свои вилы и улыбается нахлынувшим воспоминаниям.
— Хорошие были времена, когда Ле Ражон принадлежал моему дяде.
— А когда ваш дядя потерял эту ферму?
— После войны. Ему нужно было выбирать: сохранить дом, но потерять виноградники, или продать дом. Простой выбор. Он оставил себе виноградники, сейчас они принадлежат мне. Он продал дом чужаку, а себе построил бунгало в деревне. Мой дядя был разумным человеком.
