Эдуард Лимонов - Коньяк "Наполеон" (рассказы)
— Акулий стэйк, please…
— Очень кровавый, я догадываюсь… — Засмеялась коротко и моргнула мне.
Львовский обстоятельно выяснил, включен ли салат в блюдо «акулий стэйк», и, узнав, что включен, почему-то заказал себе вареные моллюски. Ренегат, что с него возьмешь! Разумная Джули Свэнсон попросила salmon-стэйк, хорошо прожаренный, и резко оборвала энтузиазм официантки, взявшейся предложить нам какой-то особый десерт.
— Это все, for the moment!
«For the moment» получилось у злой Джули Свэнсон великолепно, как у Хрущева его знаменитое стучание ботинком о трибуну ООН. Мы взяли литр калифорнийского белого шабли.
Уходя, официантка опять сумела отереть меня бедром.
— Господин Лимонов пользуется успехом у обслуживающего персонала. Вы заметили, коллега Свэнсон?
Джули Свэнсон фыркнула.
— Эта bitch… — начала она.
— Эй-эй! — вмешался я. — Только не впутывайте меня. Если девушке срочно нужен мужик, то скромный путешественник не ответственен.
— Эдвард любит стерв. Его последняя жена — яркая тому иллюстрация, — заявила Джули Свэнсон хмуро.
Я вздохнул. По мере продвижения в глубь лета (в сентябре я намеревался лететь в Нью-Йорк, а оттуда в Париж) Джули Свэнсон сделалась подвержена припадкам ревности. Однажды, напившись виски, она зло сказала мне: «Я знаю, Эдвард, я не в твоем вкусе, ты любишь красивых блядей, как твоя бывшая жена». Джули Свэнсон была несправедлива к себе самой. Красивая, высокая девушка если и выглядела проще, чем могла бы, то только по причине неукрашенности, оттого что отказывалась употреблять make-up. Постоянное чтение трех библий (я обнаружил в ее apartment именно три!), очевидно, ежедневно укрепляло ее в преимуществах простоты и монашески-кротких учительских одежд. К употреблению невинного, по разговорным стандартам ее поколения, словечка «bitch», то есть «сука», Джули Свэнсон прибегала лишь в исключительнейших ситуациях. Ниже «bitch» она никогда не опускалась. Два года Джули Свэнсон спасала алкоголика. В то лето мне порой казалось, что Джули Свэнсон спасает меня. В сущности, она принадлежала к той категории простых женщин, что и официантка с обнаженным пупком, они лишь развили, каждая, различные стороны своих натур, и только. Джули Свэнсон не понимала этого, но я понимал…
Акулий стэйк оказался «рыбнее» обычной рыбы. Клейче, вязче и солонее. Поедая акулий стэйк, я вспомнил прочитанную несколько дней назад в местной газете «Монтерей Таймз» историю об акуле в 15 футов длиной, съевшей двоих членов экипажа (из троих) потерпевшей кораблекрушение небольшой яхты. Акула выбрала молодого матроса и, переварив его, сожрала через десяток часов повара — двадцатилетнюю девушку…
— Представляете, вы плывете, а акула отгрызает вам ногу… — начал я.
— Почему мне? Представьте, что она отгрызает ногу вам, господин Лимонов… — Львовский выковыривал своих моллюсков умело-профессионально. От его блюда, однако, обильно вздымался пар, и нам всем сделалось жарко.
— Мне не за что, — сказал я, вытирая лицо желтой, как submarin, салфеткой, — вам же она отгрызает ногу за предательство Родины.
Джули Свэнсон заулыбалась. Она съела свой саймон аккуратно и быстро и, оставив вилку, подобрала хлебом волокна с тарелки. Оправила нейлоновую кофточку.
— Я должна идти, мальчики. У меня еще два урока сегодня. Я сегодня заме-ща-ю-щая. Я замещаю Эмму Карлинскую. Сколько я должна? — Джули Свэнсон раскрыла кошелек.
— Я плачу, коллега Свенсон, идите себе… — Львовский, перегнувшись, силой защелкнул кошелек Джули Свэнсон.
— Спасибо, Алик. До вечера, Эдвард… — Поколыхивая длинной юбкой, инструктор 1-й категории ушла.
— Не говорите мне, что вы собираетесь прожить с инструктором 1-й категории Джули Свэнсон всю жизнь… — Львовский проглотил последнего моллюска и бросил скорлупу в чашу с моллюсками.
— Почему нет? Хорошая девушка…
— Хорошая… Однако к осени вы сбежите, держу пари. Вам с ней уже скучно… Разве нет? — Львовский почистил салфеткой усики, то есть промокнул их старательно. И погладил себя по животу. Я подумал, что с течением времени в нем все более проявляются восточные черты: лень, сладострастие, что еще?..
— Скучно, — согласился я. — Вы правы. Но я отлично знаю по опыту, что и с другой девушкой мне стало бы скучно. За последние годы я усвоил мудрую истину: все девушки одинаково годятся, чтобы с ними жить. Берите любую, не ошибетесь.
— Правильно… — одобрил Львовский и потянулся. — Если бы вы знали, господин Лимонов, как мне опротивел этот городишко, солнце, идиоты-солдаты, кретины-преподаватели. Тупая работа…
— Я так понимаю, что вы сами нашли себе эту работу. Выслали документы на конкурс…
— Слушайте, — мечтательно-сварливая до сих пор интонация превратилась в хмуро-серьезную, — мне нечего было жрать. Я возвратился в Штаты из Италии, где потерял работу на радио «Ватикан»… Что мне оставалось делать? Вы быстро забыли времена, когда вы сами были безработным…
— Я не опускался до продажи Родины. Я предпочитал грузить мебель…
— Достойная похвалы принципиальность! У вас хорошее здоровье, господин Лимонов. Вы счастливчик! А я вот не могу грузить мебель… У меня слабый живот. Насчет продался Родины — одно замечание: вы забыли свою службу в газете «Русское Дело»…
— Мы с вами работали в «Русском Деле» корректорами, мой дорогой друг. И меня выгнали, если вы помните, тотчас после положительной реакции советских газет на мои критикующие Америку статьи…
— Ладно, господин Лимонов, вы что, всерьез верите, что у журналиста или писателя может быть Родина? Кончайте вашу демагогию, лучше поговорим, как старые друзья.
— Давайте… как старые друзья. Только перестаньте называть меня господином, как в дореволюционной пьесе, а? Родина или нет, назовем ее потише: страной, где мы родились. Лишь для себя, не для нее, этой страны, или абстрактного общественного мнения, лишь для себя, я считаю унизительным и поганым занятием добывать себе хлеб насущный, диктуя местным солдатам: «Мы привели из разведки двух пленных…»
— В наших диктантах, насколько я знаю, никогда не упоминается конкретно, советские или русские это пленные. Пленный — и точка. Однако я лично не собираюсь защищаться. — Львовский взял солонку и стал почему-то высыпать соль себе на ладонь. — Вы правы. Я согласен с вами: обучать американских солдат русскому языку — грязное дело. Bo-время Великой Отечественной войны переводчиков вешали на площадях вместе с полицаями. Но себя, извините меня, я выделяю из двух сотен беспринципных мужчин и женщин по нескольким причинам. Во-первых, я написал о нашем гадюшнике книгу, где я их разоблачаю. Во-вторых, я стою над схваткой двух пауков — СССР и Соединенных Штатов. Ни один из пауков мне не близок. Я даже хотел бы, чтобы они друг друга высосали. Легче бы на планете дышалось… А почему вы такой старомодно-принципиальный стали, господин, пардон, мсье Лимонов? Куда девался ваш буйный анархизм… Помните наш лозунг: «Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!» Вот это был лозунг… А вы…
Выражение лица Львовского вдруг сменилось на почтительное. Он встал.
— Hello, полковник! — Львовский пожал руку появившемуся из-за моей спины грузному загорелому старику в белых брюках и синей рубашке polo.
— How are you, Алекс? — старик потряс руку Львовского.
— Познакомьтесь, полковник, это мой друг, писатель из Парижа.
— Полковник Брэкфорд. Париж, Франция или Париж, Нью-Джерси? — Старик сдавил мою ладонь с такой яростью, что я захотел спросить его, что он этим себе или мне хочет доказать.
— Франция, — сказал я.
— Полковник Брэкфорд — наш самый верховный шеф, начальник школы. Полковник командовал парашютистами в Корее. — Все это Львовский сообщил стоя. — Садитесь с нами, полковник. Мы, правда, уже покончили с lunch.
— У меня встреча, boys. Встреча с леди. Но я присяду. Леди еще нет.
Он опустился на стул. Появилась, еще сильнее выпятив загорелый живот, возможно довольная тем, что Джули Свэнсон покинула сцену, официантка.
— Heineken, полковник?
— Heineken, Сюзи…
— Белого вина, полковник? — Львовский поднял литровый графин с вином со стола и покачал им.
— От вина у меня изжога!.. Are you French? — Старик поглядел на меня и поскреб загорелый локоть загорелой ручищей.
— No, бывший советский, как Алекс…
— Ага, понятно… — лицо полковника озарилось, — значит, тоже шпион, как Алекс…
— Полковник считает меня советским шпионом. — Львовский довольно улыбался.
— А кто ты, Алекс? Здоровый экс-советский мужчина тридцати пяти лет, работающий преподавателем в американской военной школе, не может не быть шпионом. Ты шпион — Алекс. Но это нормально. Я думаю, у Алекса чин капитана… А у тебя, Париж, Франция?
Я решил, что следует рассмеяться. И рассмеялся.
— Майор.
