Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)
– О… – она напряглась, – наверное, о… любви.
Ничего другого я и не ждал! Я взял у нее книгу и заметил, что некоторые страницы были загнуты – как свидетельство того, что ее читали. Она заметила мой хитрый взгляд и неожиданно для меня продолжила уже смелее:
– Все книги написаны о любви. Разве это так сложно понять?
Собственно, подумал я, в этом есть некий смысл. И открыл наугад одну из загнутых страниц: «Тело любит руку; и рука, если бы имела волю, должна была бы любить себя так, как любит ее душа: всякая любовь, к себе, бо́льшая такой любви, – несправедлива».
– Действительно о любви, – слегка иронично подтвердил я. – Но о любви к Богу.
– Он есть?
Я колебался, стоит ли развивать эту тему. Девочка учится в школе и, наверное, не слышала даже о существовании Библии. Это было вполне естественно. Я схитрил:
– А что тебе об этом говорила твоя тезка-прабабушка?
– Говорила, что есть…
– Ну вот видишь, прабабушка знала, что говорит.
Она задумалась. А потом сказала нечто для меня неожиданное. Неожиданное потому, что я сам часто задумывался над этим.
– Если Паскаль верил в Бога, как он мог творить науку?
Потом она вообще запутала меня своими инсинуациями.
Тогда я усадил ее за свой стол и начал рассказывать о Блезе Паскале все, что знал. Начертил на бумаге его так называемый арифметический треугольник, в котором любое число равно сумме двух расположенных над ним чисел. Я был уверен, что она заскучает. Но она продолжала задавать вопросы. Я объяснил принцип действия вычислительной машины, которую Паскаль изобрел, когда ему было восемнадцать лет. Говорил о других открытиях, совсем не беспокоясь о том, понимает ли она меня. Главное, она слушала – в прямом смысле – с разинутым ртом. Потом (после того как она ушла) я понял, что давно не говорил ничего подобного. Мои любовницы не нуждались в таких разговорах, друзья или коллеги, как все нормальные люди, были заняты собой и вряд ли вынесли бы мои лекции. Удивительно: я, как стареющий болван, нашел благодарного слушателя в этом соседском «гадком утенке» и не замечал, насколько смешным был в этой ситуации.
Переходя к моим любимым страницам из биографии великого ученого, я стоял к ней спиной, смотрел в окно и говорил примерно следующее: «Занимаясь наукой, Блез Паскаль пришел к выводу, что человек принадлежит бесконечности. То есть его дух и интеллект способен пережить бренное тело. Жизнь Иисуса казалось ему подтверждением этой мысли. И он хотел проверить ее на себе! Тогда ему исполнилось всего 24 года… Но он уже успел сделать много великих открытий, и здоровье его было подорвано. Блез не мог есть – употреблял пищу только в жидком подогретом виде – почти по каплям, а головная боль уже не отпускала его ни на минуту. Вот тогда он и вспомнил о муках Христа. Наука больше не интересовала его. Он решил усугубить свои страдания тем, что отказался от малейших радостей жизни, которые были ему еще доступны. Сократил общение с людьми, которые стали ему совсем не интересны. А чтобы избежать излишеств в быту, даже снял обивку со своей мебели и бархатные шторы с окон, обходился без помощи слуг и ел только из грубой металлической посуды. В своих духовных и философских исканиях он достиг немалых вершин, выведя свою аксиому о существовании Бога. В упрощенном варианте она получила название «пари Паскаля». В легкой форме, принятой тогда в салонном парижском общении, Паскаль предложил атеистам решить задачу, пользуясь популярной тогда теорией вероятности: если Бога нет – даже самые ярые атеисты ничего не потеряют, веря в него, а после смерти так же, как и другие, превратятся в тлен. Если же Бог существует – все живое получит жизнь вечную… Так почему же не сделать свой выбор в пользу вечности?»
Я говорил будто сам с собой, а обернувшись, увидел, что она слушает! И перешел к самому интересному. Рассказал о Мемориале, или Амулете, Паскаля…
Я так ярко обрисовал ночь в жизни ученого с понедельника на вторник 23 ноября 1654‑го, что заметил, как она дрожит. Так увлекся рассказом, что даже нашел в шкафу свой старый дневник, в котором дословно вслед за моим старым преподавателем математики записал тот текст, который получил название «Амулет Паскаля». Когда я читал вслух непонятные обрывочные слова, она начала так дышать, что я испугался, как бы она снова не потеряла сознание…
Не знаю, зачем я делал все это. Мне нравилось, как она слушает. У меня возникло чувство, что я лью воду на губку – и она впитывает ее, впитывает до бесконечности. Удивительное чувство… В заключение я сказал, что Паскаль записал этот текст на клочке бумаги и зашил в свой камзол. Этот клочок случайно нашел слуга уже после смерти хозяина, оригинал записки не сохранился…
Я видел, что она была поражена. Не только историей. Она была поражена почти так же, как я: впервые с ней говорили! Когда она ушла – пообещав прийти снова, – я почувствовал какое-то странное облегчение.
Даже не знаю, с чем его можно сравнить… Я всю сознательную жизнь нес на своих плечах груз всяких знаний, мыслей, сомнений, и – так сложилось – мне до сих пор не было на кого взвалить хотя бы половину этого бремени. Окружение мое было обыкновенным. В принципе, таким же обывательским, как и сейчас. А еще (и это скорее всего) я просто боялся быть смешным – с другими.
В ту ночь я долго не мог заснуть. Тогда и возник (пока на уровне подсознания и под маркой благотворительности – это уж точно!) мой план: попытаться утвердить свою давнюю мысль о том, что при благоприятных условиях можно развить талант и интеллект любого человека. Тем более если начать делать это с детства. Я думал о том, что этой девочке здорово повезло, ведь в моем лице она встретила доброго волшебника, фею, творца, скульптора. И что отныне я смогу круто изменить ее путь. А место продавщицы овощной палатки, жены алкоголика, издерганной злыднями мамаши, пергидрольной блондинки, местной мессалины с грязью под ногтями, языкатой дворовой скандалистки в халате с цветами достанется кому-нибудь другому…
* * *Он замолчал.
– Странно… – произнес врач, – все это довольно странно. Хотя, с другой стороны, понятно… Ей повезло, что она встретила вас. Книгу Хелены «Амулет Паскаля» лично я перечитал раз пять. Интересно было услышать, как все начиналось. Кто бы мог подумать… Вот вам и анамнез. Надо же… И что дальше?
– А дальше… Я начал постепенно осуществлять пункты своего плана. И, поверьте, это было приятно: ломать и строить что-то новое. Я увлекся этим зодчеством. Это не было мне в тягость. Кроме того, этот процесс пошел на пользу и мне. Тогда я преподавал в университете, и все новые лекции сначала проверял на ней.
– И вы не боялись ранить психику ребенка?
– О, я же говорил, она была как губка. И чем больше знаний я давал – тем больше становилась поверхность этой губки. Маленькая обжора всякий раз приходила ко мне с новыми вопросами. К окончанию школы я подготовил ее так, что она могла бы поступить в любое учебное заведение.
– То есть вы «вели» ее много лет. Не казалось ли это странным, скажем, ее родителям, соседям? Не испортили вы ей жизнь слухами? Ведь если дружбу взрослого с ребенком еще можно как-то объяснить, то вряд ли можно объяснить духовное общение шестнадцатилетней девушки с далеко не старым человеком. Вы чего-то не договариваете…
Витольд поморщился, будто у него вдруг разболелись зубы.
– Я решил говорить только то, что было на самом деле. Не торопите меня. И, пожалуйста, вы, кажется, предлагали коньяк…
Врач охотно достал из шкафчика новую (купленную сегодня специально для этой встречи) бутылку, быстро нарезал лимон, разлил напиток в пузатые рюмочки. Витольд повертел свою рюмку в руке. Врач беспокойно проследил за тем, как прозрачные коричневые капли медленно сползают по стенкам рюмки – значит, коньяк, слава богу, «не паленый», хоть и куплен в местном магазинчике. Оба выпили молча.
– Итак… – продолжал посетитель, – что касается родителей… Они были счастливы от такого бесплатного репетиторства. Только и всего! А через два-три года у них появилось еще двое детей – близнецов, и, конечно, им было не до старшей. С соседями я не общался вообще. А насчет наших встреч…
…Она была для меня лишь объектом – куском глины на гончарном круге. И если я, выражаясь метафорически, водил по нему руками, как положено умелому гончару, – в этом не было ни намека на телесную чувственность. У меня были любовницы, хотя жениться еще раз я не собирался. Не подумайте, что я был каким-то скучным сухарем. Кроме научных, я проводил кучу других экспериментов, которые, несомненно, также шли ей на пользу. Она очень плохо одевалась – всегда донашивала что-то после матери или перешитое из материного своими руками. Выручало то, что в то время девочки носили школьную форму, к которой можно было пришивать разные воротнички, – в форме у нее был замечательный вид. Остальная же одежда – сплошная безвкусица. Прическа тоже нуждалась в большем внимании. К тому же мне нужно было научить ее общению и тому, что называется «социальным поведением». Это тоже было довольно интересно.
