Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник
Ценный сосед
Печка в машине в последнее время постоянно барахлила, и когда он подъехал к Немецкому кладбищу, ноги уже начали основательно подмерзать. Он прикинул в уме — на деньги, что ушли на подержанную иномарку, он свободно мог бы купить два новых «жигуля» и «Оку» на сдачу, для Наташки. О том, что Наташки давно больше нет, он легкомысленно забыл. «Больше нет» — относилось не к высшему, подземно-заоблачному смыслу бытия, а вполне к земному, юридическо-правовому ее нынешнему статусу постоянного жителя Германии с перспективой на гражданство в установленный срок. Наташка имела водительские права, честным образом получив их в Москве еще задолго до внезапно надвинувшегося на всех нормальных людей капитализма, прихватившего с собой из японского порта Иокогама десятки и сотни тысяч списанных последней стадией империализма легковушек, предназначенных для обслуживания многочисленных представителей несоциалистического правостороннего движения. В отличие от прочих жен, неравномерно, но, так или иначе, системно распределенных по степеням требовательной настырности, неуемных желаний и хорошо рассчитанных обид, ловко соединяемых в нужный момент с нежным влажным взглядом, Наташка понятия не имела о существовании в браке такого ужасающего количества ухищрений, приемов и приемчиков и поэтому просто честно любила семью на основе принципов покладистости, нетребовательности и доверчивого послушания отцу своего сына — ученика средней общеобразовательной школы. От автомобильного руля, и от правого, и от левого, она шарахалась, как черт от ладана, в силу той самой нетребовательности к жизни в бытовом ее аспекте, и предпочитала до последнего дня пребывания на родине самые понятные для нее виды передвижения — общественным транспортом, в основном с использованием метро, если понизу, и «рогатых» — если сверху.
— Потому, что они, Гер, на тебя похожи, — серьезно говорила она мужу.
— Рогами? — уточнял он.
— Нет, лицом, — так же серьезно отвечала она, не желая участвовать в его вечном ерничестве на святую тему троллейбусно-супружеской верности.
Через пару месяцев после прибытия на новую родину и долгих поисковых разъездов они обосновались в небольшом, довольно провинциальном городке Карлсруэ, где Наташке сразу понравилось правильное сочетание природы и образования: пленэр — для нее и небольшой, но вполне известный в Западной Германии университет — для их с Геркой сына. Хозяина первых съемных апартаментов звали Карл, что, конечно же, моментально спровоцировало выданную синхронно мужем и сыном шутку:
— Карл, еру я…
Мама посмотрела на обоих нехорошо и виновато улыбнулась в направлении хозяина.
— Я, я! — добродушно подтвердил немец. — Карлсруэ… Карашо, херр Херман!..
— Двойной херр! — прыснул в кулак Гера и победоносно взглянул на Наташку. Вот тебе, мол, уже первые продуктивные моменты эмиграции…
О папином трудоустройстве напрягаться не было нужды — свежая российская действительность так глубоко взлопатила веками залежавшуюся в отечестве товарно-денежную перегнойную массу, что о постоянном пребывании с семьей и речи быть не могло — бизнес требовал жизни между «здесь» и «там», и на «там» приходилась большая часть года, теперь уже — четвертого.
Водить машину Наташка начала со второго месяца жизни в Германии — сразу хорошо и уверенно.
«Надо позвонить, чтобы масло в коробке поменяла, — внезапно вспомнил он, припарковав машину рядом с кладбищенскими воротами, — чтоб не подгорело…»
Он открыл багажник и вытащил оттуда сумку из кожзаменителя. Когда-то он купил ее в Париже, когда только начали выпускать за границу и денег еще не было никаких, а каких было — хватило только на нее, да и то на Блошинке — знаменитой парижской толкучке. Сумка уже давно поистрепалась, оказавшись из какого-то китайского эрзац-повторителя малазийского кожзаменителя, и последние доэмиграционные годы в основном предназначалась для перевозки на дачу шашлыка, замаринованного лично Геркой за сутки до его веселого поедания всей семьей, включая главную шашлычную попрошайку — лохматую Джульку. Сейчас шашлычная эта сумка содержала в себе печальный груз. В ней, бок о бок, находились: пустая литровая банка с крышкой из старых стеклозапасов, детский песочный совок, старая газета, читанный «Спид-Инфо» с голой эстрадной певичкой на обложке, пара пакетиков фосфалюгеля и завернутый в алюминиевую фольгу бутерброд с сыром — быстрое средство, чтобы снять при необходимости ноющие приветы от недавно напомнившего о себе осеннего язвенного обострения. Кроме того, в сумке тяжело перекатывалось главное — гипсовая урна с прахом Геркиной матери, Любови Петровны.
Герка закинул сумку на плечо и поежился. Вовсю шел ноябрь, и уже нормально холодило и подмораживало по ночам, а стало быть, земля должна была быть твердой. Но Герка не хотел оставлять это дело до весны, он хотел поставить завершающую точку в перенесенном им в течение последнего года ужасе медленного маминого умирания, одновременного с быстро прогрессирующим ее же сумасшествием.
Он резво пошел по главной аллее, выискивая глазами поворот к их участку… Кладбище было традиционно и исторически еврейским, и все мраморные оковалки торчали приблизительно одинаково, на одной почти высоте над уровнем кладбищенской земли, что говорило о примерно равной классовой и финансовой ассимиляции просочившихся в разные времена в столицу еврейских семейств. Лишь немногие из них не были зачехлены на зиму прозрачными полиэтиленовыми мешками, аккуратно перетянутыми снизу заботливой родней.
«Надо же, — в который раз отметил про себя Герка, — всегда здесь чистота и порядок — хоть сегодня ложись…»
Он свернул налево, к их участку, и через полминуты достиг своего черного оковалка. Вернее, их было три — по мере умирания ближней родни места для надписей на главном, центральном мраморном куске уже не хватало, и последовательно, с промежутком в пару десятилетий, были установлены еще два — по бокам и пожиже… В общем, теперь места умирать всем хватало, от пуза, хотя живой родни больше не оставалось — кто уехал, кто, умерев, так и не родил продолжателя фамилии — кандидата под камень.
Герка опустил на твердую подмороженную землю блошиную сумку, поднял к небу глаза и глотнул морозного воздуха.
…Как в ссылке мы в прекрасной преисподней
Бездомной и оставленной земли,
А день осенний света преисполнен
И холодом пронзительным залит…
Стихи свалились на него сверху, сами собой. Их лет двадцать назад написала его умная двоюродная сестра Ляся, назвав «Немецкое кладбище». А он тогда ни хрена в этом не понимал, с издевкой относясь к такому зарифмованному виду баловства, но когда, спустя годы, понял, то Ляся уже жила в Израиле и трудилась главным редактором газеты «Экзодус», выходящей на русском и иврите, и уже серьезно, без смеха, поговорить ему про стихи было не с кем. Он прослушал четверостишие до конца, и у него защемило за грудиной. Из левого глаза предательски, без предупреждения, выкатилась слеза и прочертила теплый мокрый след на холодной щеке. Правый глаз пока мужественно держал нейтралитет.
Ничего сынок, ничего… — со своей черно-белой овальной керамики, с самой нижней части могильного мрамора, отец, Борис Аркадьевич, смотрел на него внимательным и нежным взглядом.
«На центральном мне уже негде… — подумал Герка, завершив поэтическую минутку. — Придется на боковой идти. — Он сравнил глазами оба боковых камня и решил: — Налево пойду…»
«Сходить налево» — получилось каламбуристо, он немножечко хохотнул, отвел в сторону глаза и уткнулся взглядом в Борисоглеба Карловича. Со своей не зацеллофаненной еще на зиму цветной керамики тот смотрел на Герку строго и нахмуренно, не оценив невольную шутку по достоинству.
— Извиняюсь, Борисоглеб Карлыч! — Герка отвесил памятнику легкий поклон. — Я это не нарочно…
Борисоглеб Карлович Полуабрамович стоял здесь, на одинарном участке, соседнем с принадлежащим им двойным, уже очень давно, гораздо раньше, чем Герка появился здесь впервые, на годовщину смерти прабабки — Софьи Львовны. Никто и никогда не видел за долгие десятилетия кого-либо из его ухаживающей за могилой родни, но участок всегда поддерживался в надлежащем порядке, и это была одна из кладбищенских загадок. Впрочем, не меньшей загадкой оставалось для любознательного Герки происхождение этой странной фамилии — какое-то двойное сверхрусское имя с немецким отчеством и как минимум полуеврейской фамилией.
— Он больше всех подходит под местную анкету, — остроумно шутила Ляся. — Немец — по кладбищу, русский — по земле, еврей — по фамилии, полу… — по недвойному участку…
— Ишь, устроился… — шутливо реагировал Герка.
