Евгений Шкловский - Точка Омега
Тот и вправду не торопится назад, для этого свои причины: встречаться лишний раз с женщиной ему не хочется. Или, наоборот, хочется, но все равно в тягость, поскольку это имеет отношение и к Н.
Однажды Ильяс не приходит ночевать. Не приходит и кот сибирского происхождения Василий, для которого спрыгнуть с высоты их окна – пара пустяков. Они не приходят одну ночь, и вторую, и третью.
Это ли не повод для тревоги? Полиция, хулиганы, мало ли что?..
А может, ностальгия замучила и рванул обратно на родину? Ну тогда бы хоть сообщил!
Главное, впрочем, чтоб чего худого не случилось. Москва – джунгли!
Ильяса жаль не меньше, чем кота, хотя, понятно, раньше или позже неизбежно пришлось бы расстаться. Да и подруга ворчит. Пусть и в соседней комнате, а все равно – посторонний. Чужой…
Испытание
Она не могла, не могла, не могла… это как обморок (ее слова)… она не хотела…
Он узнаёт об этом, когда все уже произошло. Днем с этим, своим, прежним, с Юрой (имя), а теперь уже с ним, с Севой (его она напевно зовет Севунчик). Прошло всего ничего, каких-нибудь полдня. Сева сидит на краю постели, вжав ладони между колен и зябко сведя плечи, его тень в лунном свете кажется горбатой. Еще он покачивается взад-вперед, словно готовясь к какому-то решительному шагу, но никакого шага он не делает, а выпивает стакан и мешком валится на постель рядом с Натой. Ему все равно, его уже нет. Мир рушится во тьму.
Утром о н просыпается с болью в затылке и трясущимися руками. Что же такое было вчера… или когда?.. Он не может вспомнить, но все-таки что-то начинает проступать сквозь морок: ну да, были вместе, он был с ней, в первый раз, по-настоящему, и все бы замечательно, но потом… Что же было потом? Он лежит с закрытыми глазами, то зеленые, то желтые переливающиеся круги, словно кто-то внутри пускает мыльные пузыри. На лице страдальческая гримаса. Неужто и вправду?
Не могла, не могла, не могла… это как обморок… она не хотела…
Этот Юра, ее прежний, нагрянул утром и исчез уже к полудню, Сева его так и не увидел. Он был в поле, а в общагу вернулся только к обеду. Ната, подсев к нему, светлая прядка на глаза, обреченно сказала: «Юра приезжал», помолчала и вслед за тем с нескрываемым облегчением выдохнула: «Все кончено». То есть между ней и этим Юрой, ее парнем, который то ли был, то ли не был (Севе почему-то в это не очень верилось), а оказывается, все-таки был (раз появился).
Был и исчез, не человек – тень. Он и прежде был тенью, Ната время от времени говорила: «А Юра…» – и сразу становилось ясно, что она ничего больше позволить не может, она, хоть Сева ей и симпатичен, занята, у нее есть тот, другой…
Что ж, на нет и суда нет, ее верность вызывала только уважение, хотя Сева и пытался… Фактически весь срок, все долгие и в то же время скоротечные двадцать девять дней. Вечерами, после работы, не отходил от нее, иногда они забредали вдвоем к реке, сидели рядом у костра, который иногда разжигали вечером небольшой компанией, но все это было исключительно платонически, чистая такая романтика, разве что случайно сорванный поцелуй. «А Юра…»
Ох, и икалось, наверно, этому Юре. Может, потому и не выдержал, возник чуть ли не в последний день: как тут его Ната?..
Сева его не застал, не успел – хоть бы поглядеть, что за парень. Чтобы не тень. Может, тогда бы стало полегче, а то Юра и Юра, только и слышал про этого Юру, причем в самые неподходящие моменты. Ната отстранялась или убирала его слишком раззадорившиеся руки, гладила, как ребенка, по волосам и мягко, но требовательно произносила своим певучим голосом: «Сева, послушай…» И все это понятно что означало…
Ну и ладно! Сева вроде и не страдал особенно – как есть так есть. Может, в закатах и рассветах, если вместе, если плечо к плечу, да даже и просто рядом, если перекинуться парой слов, голос услышать, потом тишину, шелест листьев, тихое воздыхание ветра – так ведь и достаточно.
Севу, понятно, манило. Влекло. Притягивало. И Ната как-то отвечала, пусть и сдержанно. Не совсем он ей был безразличен, заметно было. И что он влюблен в нее, нравилось, и что добивается…
Юра? Так ведь не муж, да если и муж. Сева его знать не знает, и пусть он будет где-то там, где он есть, тень, знай свое место, пусть будет. Они же здесь, рядом, и он может смотреть влюбленными, страждущими глазами, может коснуться ее руки, а то и, осмелев, особенно после стопки, приобнять за плечо или даже положить горячую ладонь на ее обтянутое джинсой колено. И главное, все ближе и ближе, с каждым днем. Что-то стиралось между, грань, разделявшая их, стиралась, еще шажок, еще…
В общем, все к тому.
Когда же все-таки произошло и тихий свет сошел на него, и покой, и истома, он сначала даже не понял, про что она. Шепот жалкий. Что, опять Юра? Но это уже в прошлом, далеко-далеко… И только потом начало доходить: может, и далеко, а только она и этот Юра были вместе, и не когда-то, а совсем недавно, то есть какие-то часы назад, в то самое время, когда Сева был в поле. Просто она не смогла отказать, она не хотела, но и не противилась. Это было сильнее ее. Это. Все-таки не один год они были близки, ее и накрыло то, прежнее, еще не окончательно изжитое. Он, Сева, должен понять. Юра не имел права, она ему сказала, что все кончено, но он опытный, он знал, что она не устоит. Как обморок. Но теперь действительно всё, она должна была ему это рассказать, чтобы между ними – между ней и Севой – не оставалось никаких тайн, никаких недомолвок. Теперь она с ним и больше ни с кем. И прохладная ночная ладонь на груди – словно остужая, успокаивая.
Севу же взметнуло. Присел на кровати, свесил ноги. Так и сидел, вперившись в темноту и чуть покачиваясь взад-вперед. О чем он в этот момент думал? А ни о чем! Он не думал – он страдал. И впрямь как боль, если это можно назвать болью. Он не понимал. И не верил, но и не верить не мог, зачем бы ей говорить такое?
Просто сидел и раскачивался, раскачивался, раскачивался…
А потом обнаружил, что никого рядом, голова раскалывается и он не помнит, что было до того, после того и во время. Так, кое-что, но как бы и не совсем реальное. То ли было, то ли не было.
Но и Наты нет рядом.
Тут же неожиданная новость: уехала. Как уехала? А так, собрала вещи и укатила. Все равно завтра они все уезжают, она же вдруг заторопилась – понадобилось ей.
Уехала так уехала. Может, и лучше, что уехала, иначе как бы они сейчас взглянули в глаза друг другу, после всего? Так все тесно слилось во времени, так близко сошлось, что и впрямь невозможно поверить. Если бы хоть не в тот же день!
Прошлое как-то хитро и неотразимо просочилось в настоящее и даже будущее, которое тоже сразу стало прошлым. Запутался Сева во времени, заплутал во всех этих «было», «не было», «была», «не была». И чувств, какие он к ней, кажется, совсем недавно испытывал, тоже нет. Пустота. Зияние.
И что дальше?
На Севу снова накатывает сумятица чувств и мыслей, нехорошо ему, даже как бы и подташнивает. Голова гудит. Словно в глубокую яму провалился, а как выбраться не знает. Защемило, словно в капкан попал, – больно же, правда!
И вдруг осеняет: может, нарочно она ему это сказала, чтобы чувства его проверить? Чтобы испытать? А на самом деле, может, вовсе и не было ничего у нее с этим Юрой (эх, если бы!), да если, черт возьми, и было! Как приехал, так и уехал, скользнул тенью, а Ната осталась – для него, для Севы, чтобы и все, что между ними зародилось, затеплилось, разгорелось здесь, утвердилось.
Получается, не выдержал Сева испытания, сплоховал. В конце концов, мало ли что с ней было – раньше, позже, сказано же, что теперь она с ним и ни с кем больше. Что ему еще надо?
Она ясности хотела – полной, до дрожи, чтобы нигде и ничего не застилось, кристальной такой прозрачности, какая бывает зимними хрусткими днями. Она в него поверила, что он выдержит, в чувства его поверила (или хотела поверить?). Э-эх!
Нет, не может так быть, не должно!
Сева еще некоторое время пребывает в коллапсе, потом вдруг вскакивает и, окрыленный, срывается с места. Нет, не вечер еще, точно! На сборы ему и десяти минут хватит, только скорей, скорей, чтобы успеть! Куда, зачем?
О, он знает зачем!..
Королевский гамбит
Играл он уже довольно хорошо, это бесспорно. Настолько хорошо, что зря уже не подставлялся, не путал фигуры и знал все гамбиты. Он знал, что нужно выдвигать сначала легкие фигуры, что ферзь – самая сильная фигура и что неплохо вовремя сделать рокировку. Конечно, время от времени он начинал проказничать – перед партией, пряча в маленьких кулачках крупные деревянные фигуры, которые все равно проглядывали сквозь маленькие пальцы, предлагал деду закрыть глаза и спрашивал: «В какой руке?» Дед отвечал. И всякий раз, однако, деду выпадало играть черными, а на лице малыша сияла довольная лукавая улыбка.
Впрочем, на это дед не реагировал, делая вид, что не замечает никакой уловки.
