Александр Саркисов - Гонобобель (сборник)
– Ну что вы, товарищ командир, у нас все офицеры проверенные.
В разговор вмешался зам, человек он был, мягко говоря, странный и к корабельной службе малопригодный, был он уперт, подозрителен, конфликтен и предсказуем, как дерево, в Бога не верил, но на всякий случай крестился, ежедневно он был занят тем, что внедрял в жизнь решения съездов и пленумов партии и безжалостно боролся с моральными разложенцами и пьяницами, эрудицией не блистал, с экипажем говорил через губу и вдобавок еще укачивался. Бабай был из мичманов.
– Товарищ командир, это все Васильченко. Я давно заметил, как он новую картину нарисует, так на следующий день у них гулянка.
– Ну передвижник хренов, ну Петров-Водкин, я тебе устрою живопись!
Капитан II ранга Бабай, напрочь лишенный чувства юмора и не знавший, кто такой Петров-Водкин, командира поправил:
– Васильченко, товарищ командир.
После беседы с командиром Миша ушел в подполье, но творить не бросил. Чтоб не светиться на судне, он стал выезжать на пленэр. Через муки творчества шел болезненный переход от лубка к серьезной живописи. Теперь он писал на холсте, писал не спеша, полностью отдаваясь процессу. Споры о его творчестве в экипаже не утихали ни на минуту, разброс мнений был широк, от «херня все это» до «Лувр по нему плачет». Арбитром выступила таможня, проводившая проверку судна перед переходом в Польшу. У Васильченко были изъяты три картины как художественная ценность, не имеющая разрешения на вывоз за границу, о чем Мишке была выдана соответствующая справка. Это было признание, споры стихли, а командир попросил его нарисовать картину в подарок директору верфи. Памятуя недавний поход в Антарктиду, Миша на большом холсте изобразил судно среди айсбергов. Картина впечатляла, но отсутствие багета все портило. Командир лично дал команду умельцам сделать достойную рамку. Рамка получилась говно, но из красного дерева, и дерева было много. Поляки оценили.
Началась нескончаемая череда дежурств и обеспечений, ремонт дело хлопотное. Неожиданно Мишу вызвал к себе Бабай.
– Товарищ Васильченко, у меня к вам партийное поручение. Парторганизация судна решила подарить коммунистам верфи портрет Ильича. Справитесь?
Без всякой задней мысли Васильченко уточнил:
– Какого Ильича?
Зам, решив, что его подначивают, зло прошипел:
– Владимира Ильича.
Дихотомия «да» – «нет» в этом случае не работала. Миша понимал, что Ленин в его исполнении будет похож на Мао Цзедуна или на Индиру Ганди, и поэтому отказ должен быть обоснованным, иначе кирдык.
Долгое запутанное объяснение не спасло, отказ Виктор Иванович Бабай воспринял как личное оскорбление и доводил Васильченко по поводу и без повода. Достал он Мишку по самое не горюй. Как у бывшего детдомовца, чувство справедливости у него было обострено, и он уже начал подумывать о переводе. Ну переведусь, а там другой Бабай, и что тогда? Все время скакать с места на место? Может, вообще службу бросить, а семью чем кормить? Но и терпеть это тоже более невозможно.
Наконец поляки закончили ремонт дизель-генератора и сдали его механикам. Акты подписаны, можно возвращаться. Перед переходом в Лиепаю командир проводил совещание с офицерами. Слово взял зам и выразил озабоченность состоянием дел в службе океанографических измерений, а конкретно – можно ли доверить такому, с позволения сказать, офицеру, как Васильченко, такой важный участок работы.
Инстинкт самосохранения обнулился, Мишка, красный, как перезревший помидор, вскочил с места и, страшно выпучив глаза, заорал на Бабая:
– Товарищ капитан второго ранга, вы негодяй! Я сожалею, что отменены дуэли!
Офицеры аплодировали стоя, командир делал вид, что ничего не расслышал, Бабай сидел с каменным лицом, всем видом показывая, что отвечать на дерзость ниже его достоинства.
В Лиепае ошвартовались к привычному месту в Зимней гавани. Началась подготовка к переходу в Севастополь. Готовность к переходу проверяла флотская комиссия во главе с замкомандующего Балтийским флотом. Больше других досталось механикам и штурманам, но, по традиции сделав ряд замечаний, переход разрешили. До выхода оставалось несколько дней, команда отдыхала. Голобородько заглянул к Мише.
– Мишаня, ты картины из таможни не забирал?
– Да на фиг они нужны? Переться туда по этой мерзкой погоде никакого желания нет. Да и не до них.
Васильченко сильно переживал, он понимал, что после инцидента с Бабаем его дальнейшая служба под большим вопросом.
Достав из стола таможенную справку, он еще раз ее прочитал. Игорь настаивал:
– Ну видишь же – «художественная ценность», я бы не оставил.
Миша не спеша оделся, придирчиво осмотрел себя в зеркало, поправил фуражку и двинул на выход. Путь был не близкий, выйдя с территории гавани, зажав носы, друзья пробежали мимо маслоэкстракционного завода. Автобус ждали долго, незлобно матеря погоду. Трясясь в старом раздолбанном «Икарусе» с гармошкой посередине, Васильченко уже не раз пожалел, что послушал Голобородько. Тот, чувствуя его настроение, беспрерывно сыпал анекдотами.
В таможне кроме скучающего дежурного никого не было, интерес проявила только жирная таможенная муха, сделав пару кругов над посетителями и поняв, что с этих взять нечего, уселась на стенд «Будни Лиепайской таможни». Миша протянул справку.
– Мне бы картины забрать.
Покрутив перед глазами справку, таможенник протянул ее обратно.
– Видите ли, все сроки вышли, и картины были отправлены в магазин реализации конфиската.
Узнав адрес и режим работы магазина, ребята отправились на судно.
На следующий день утром Миша еще до открытия топтался у входа в магазин. Вредная баба неопределенного возраста, увешанная копеечной бижутерией, наблюдала за ним через витрину, но открыла двери ни минутой раньше. Протянув ей справку, он объяснил ситуацию. Продавщица долго копалась в каком-то журнале, делая пометки. Наконец она обратилась к Мише:
– Ваши картины проданы.
На всякий случай Васильченко поинтересовался:
– А деньги?
Тоном учительницы младших классов она продиктовала:
– Молодой человек, средства, вырученные от реализации конфиската, идут в доход государства.
Для родного государства Мишке было не жаль, но душило любопытство. Он изобразил на лице полное безразличие и совершенно незаинтересованным тоном спросил:
– А за сколько хоть продали, если не секрет?
Еще раз сверившись с журналом, дама проскрипела:
– После оценки в художественном салоне одну картину продали за пятьдесят шесть рублей, вторую за девяносто, а ту, что метр двадцать на восемьдесят, за сто восемнадцать рублей.
У Васильченко на лбу выступила испарина, до него вдруг дошло, что финансовое управление Черноморского флота ценит его меньше, чем художественный салон города Лиепаи.
Возвращался Миша не спеша, с ним происходили серьезные метаморфозы. Это ж надо, за неделю двести шестьдесят четыре рубля нарисовал, а это больше, чем оклад, звание и морские вместе взятые. Вот он, выход! По приходу в Севастополь напишу рапорт, и пошли все на фиг. Займусь любимым делом, да еще деньги за это будут платить немалые, а главное, никаких тебе Бабаев. Когда решение принято, становится легче, как будто гора с плеч свалилась. Походка стала увереннее, плечи расправились, взгляд орлиный. По трапу он поднимался уже как триумфатор. На юте ему встретился зам, у того немедленно сработал рефлекс «мимо тещиного дома», тоном, не терпящим возражений, он выпалил:
– Васильченко, вы мне нужны!
Широко улыбаясь, даже и не думая дерзить, а просто констатируя, Миша ответил:
– А вы мне нет!
И прошел мимо. Ситуация развернулась на сто восемьдесят градусов. Решившему завязать со службой Мишке Бабай сделать ничего не мог. На очередную угрозу он отвечал смехом. Ему было хорошо, Бабаю плохо.
Первомай настиг в Атлантике, в районе Бермудского полигона. Понятное дело – праздник, а раз праздник, значит, и митинг со здравницами, призывами и скучающими лицами команды. Решили это дело разнообразить, и командир поручил Васильченко запустить метео шар с надписью «МИР, ТРУД, МАЙ!», да и привязать к нему какой-нибудь груз, чтоб он сразу не улетел и народ мог подольше любоваться. В Мишкиной голове план созрел сразу, и он с радостью взялся за дело. Решил он не просто уйти, хлопнуть дверью, да так, чтоб капитан-лейтенант Васильченко запомнился Бабаю надолго. На пару с Голобородько они притащили на аэрологическую станцию шар-пилот пятидесятку и начали экспериментировать, благо гелия было много. К утру все закончили. В десять часов на вертолетной палубе начался митинг. После речи командира по громкой связи должны были включить гимн Советского Союза, в этот момент и нужно было запустить шар.
Командир закончил поздравление под дружные аплодисменты, по трансляции грохнули литавры, и полилось «Союз нерушимый…». Шар взлетел метров на десять и, медленно вращаясь, держался рядом с кормой судна, увлекаемый потоком воздуха. Большими красными буквами на нем было написано: «ЗДРАВСТВУЙ, ТРУД, ЗДРАВСТВУЙ, МАЙ, ЗДРАВСТВУЙ, Е… БАБАЙ!»
