Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)
P. S. Совсем другое дело с так называемой классикой. Она, слава богу (а перед кем же еще рассыпаться в благодарностях?), ограничена в количестве; что же до качества, то не слишком большие перепады в его оценке есть следствие как раз ограниченности количества оцениваемого. Предположим: нам известна тысяча “классических” композиторов. Нехитрый подсчет покажет, что количество возможных манипуляций этими именами на предмет выстраивания иерархий ограниченно. Так что — при условии, что музыковеды ближайших веков не будут бить балду и околачивать груши, — скоро (“скоро” по меркам истории) такого рода манипуляции будут исчерпаны. И ведь все потому, что кто-то гениальный догадался заявить: “Классическая музыка кончилась”! То есть она хронологически ограничена примерно десятью веками, причем интенсивный рост количества творцов великой музыки приходится на последние четыре столетия. Подавляющее большинство их опусов, которые дожили до сегодняшнего дня, известны — вряд ли нас ждут многочисленные открытия. А это значит, что мы, слава тебе господи, обречены на приятную и безобидную игру вроде простейшей считалки: “Кто лучше: Бах или Бетховен?”, “Стравинский или Шостакович?”, “Вивальди или Гендель?”. Ответ прост: тот, о котором нынче снимают в Голливуде фильм с Николасом Кейджем в главной роли.
P. P. S. От перемены вышеприведенных цифр результаты наших скромных подсчетов никак не изменятся. От разрешения спора на тему “Сколько капель в море” существование самого моря под вопрос поставлено быть не может. Еще до начала любого научного исследования мы знаем, что именно хотим найти. Иначе как мы узнаем, что нашли?
Винография: вечером не исключен один-другой бокал рислинга из Жерносеков.
СТОРОНА “Б”
Собственно говоря, это и есть эффект дежавю.
Ибо “все были здесь раньше”. Открывая “сторону Б” песней, которая дала название альбому, группа, без сомнения, стремилась к тому, чтобы тень психоделических крыл равномерно ложилась на обе его стороны. “Deja vu” — центральная, организующая вещь пластинки. Волхвующий Кросби и подшаманивающие ему остальные члены экипажа создают замечательный образец сайкеделик -рока. Медленный полет. Ответы, опережающие вопросы. Гоголевская птица зависает над серединой Днепра. А зависнув, решает двигаться дальше — на Запад, превращаясь в птицу трансатлантическую, беря курс на Западное побережье. Пик трипа.
“Но при чем тут Гоголь с Днепром?” — спросит терпеливый читатель, добравшийся до середины книги. Объясним. Образ вольных водных просторов не случаен. “Дежавю” удивительно напоминает “Дельту”, созданную Кросби позднее: те же накаты волн, то же медленное, самовластное движение — реки, направляемой лишь собственным течением, судьбы, которую за тебя никто не переживет.
(Или ничего не будем объяснять, а предложим считать это так, оговоркой — ведь книги пишутся ради оговорок.)
И все было бы хорошо на альбоме, если бы не “Our House” (“Наш дом”) Нэша. “Наш дом” обладает одним-единственным достоинством: он идеально подходит для коллективного пения на уроках английского языка.
Наш дом — очень-очень-очень приятный дом
С двумя кошками во дворе.
Жизнь была так тяжела.
Теперь же все просто
Благодаря тебе.
И нашей ла-ла-ла-ла-ла...
Особенно прекрасно “1а-1а-1а”, которое даже у самых тупых учеников вызовет ощущение причастности к великому и могучему инглишу. Добросердечный слушатель порадуется, конечно же, за Нэша, воспевшего свою жизнь с Джони Митчелл в ее доме в Каньоне Лорел. Однако как с этим работать, не будучи руководителем языкового кружка? Невыносимый дух попсы, тренькающее фортепьяно, цукатный вокал. Не музыка, а музак, сказал бы блаженный старец Леннон. Особенно на фоне Стиллса, страдающего от несчастной любви к другой фолк-рок-звезде. Страдающего, но не сдающегося {ел. первую песню альбома). А если вспомнить о том, что, расставшись с Митчелл, Нэш уведет у Стиллса кантри-рок-певицу Риту Кулидж (еще одна любовно-производственная драма!), становится совсем тошно: и от очень-очень-очень приятного дома, и от двух кошек во дворе.
Поэтому похвалим “4 + 20”, тем более что песня того заслуживает. Четверка, сплюсованная с двадцаткой, дает в сумме именно столько лет, сколько исполнилось Стиллсу в 1969-м. Деньрожденческие размышления, приправленные юношеской меланхолией, уже встречались нам в творчестве участников квартета {ел. “Сахарную гору” Янга). Спетая в одиночку, под виртуозную акустическую гитару, “4 + 20” звучит завораживающе-интимно. По-настоящему, не по-нэшевски.
Про “Country Girl” (“Деревенская девушка”), вторую композицию Нила Янга и самую долгую на “Дежавю”, стоит как-нибудь потом поговорить особо. Она требует отдельного разбора, перекликаясь с “Беспомощным”, образуя с ним на альбоме единый янговский блок.
И наконец “Everybody I Love You” (“Я люблю вас всех”), плод совместных творческих усилий Янга и Стиллса. Довольно короткая (2 мин. 20 сек.) “Я люблю вас всех” вполне звучит себе детецветочным гимном — не мешая, но и не трогая. Бурная инструментовка, железная спевка, сольные “оу-еа” доверены Стиллсу. Добротно сделанная вещица поставлена в самый конец пластинки, дабы придать ей композиционную завершенность альбома с мессиджем.
Винография: старое доброе “Куртаки”.
Вот здесь, в этой точке книги,
разворачивающейся как слово-удав “разворачивающейся”, книги, разворачивающейся как она сама захочет, книги, ползущей туда, куда ей, зме-юке, заблагорассудится (уф, выговорил), книги, каждый следующий шаг (оставим серпентные серпантины аспидов подколодных и пришьем нашей куколке-речи тряпичные ножки) которой основан только на предыдущем, а предыдущий — на предпредыдущем, такая вот лестница, что растет из головы циркача, балансирующего на мяче, водруженном на курносом носу милой девушки в трико с блестками, которая с немым укором смотрит на клоуна, который из-за кулис кажет ей язык, лестница в пустоте, поддерживаемая только мастерством циркача, упругостью мячика и заносчивостью курносой девицы, — так вот, в этой точке книги, похожей тем самым на философствование безумного немцеполяка, чьи усы есть приквел горьковских усов, в этой точке нашей общей книги я хочу спросить своего дорогого соавтора, призвать его, так сказать, к ответу. Так скажи! Ведь ты же сам, дорогой соавтор, напомнил мне как-то мимоходом, мимоездом, мимолетом, мимоползом о том, что есть уже книга об одной песне, об одной балладе, и книга эта... Кому, как не мне, знать об этой книге, мне, заслуженному кельтиберу постсоветского пространства, нынче — Кухулину Богемии, Моравии то ж? Да, я знаю об этой книге. Знаю и хочу спросить тебя, мой дорогой соавтор: так что же мы делаем вид, что ее нет, ведем себя как какой-нибудь постсовпис (пара романов в “Новом мире”, шорт-лист Букера энного года, колумнист “Вечерки.Ру”), который делает вид, что двадцатого века не было, не было и той книги, о которой мы делаем вид, что ее не было, который прикидывается невинным Боборыкиным и лыком гонит свою боборыкинскую строку, мотает версты пыльной прозы безо всякого намека на верстовой столбик, мотает-мотает, а на ус себе не мотает ничего, хотя оным усом обзавелся заранее, усом почти горьковским. Такой вот усатый сиквел, забывший об уроках приквела. Так что же мы молчим, дорогой мой соавтор? Не пора ли размазывать скупую слезу по морщинистым мордасам, рвать волосы и испускать жалобные вопли — погулять с ветром? Написан, написан уже “Вертер”, верь мне, мой дорогой соавтор! Проснулся финн, уже играет, как герой Тома Финляндца, своей мощной мышцой и летит к нашему замыслу смерть, как писал И. П., смерть в халате белофинна! Эх, теперь такие фильмы не идут.
Вот именно, не идут, а мы затеяли эту шарманку, шаромыжники эдакие, без шарма и шаров, лыжники в халате проснувшегося белофинна, мы-то! шар! а мы ж? “Ники” — так зовут нашу собачку... Крутится ручка шарманки, свернутые в рулоны рулады извлекает специальная алмазная иголочка, покрутим ручку еще, заведем динамо-машину словечек и фразочек, фразочек-чек-чек-чук-чук-чук-чук-чук-чук-чук-ту-тууу-уууу!!!
Паровоз, выпуская аккуратный коричневый дым из толстой черной трубы, исчезает за склоном горы. Прости меня, дорогой соавтор. Продолжим ночное бдение над беспомощным телом усопшего. Протяни мне бутылку “Джеймсона”.
Винография: как уже было сказано, “Джеймсон”, из горла, в темноте,
как и положено заслуженному ирландцу.
Вот бутылка “Джеймсона Джойса”.
