Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)
Особенно его развлекало сочинение гитарньж риффов. Он крутил пластинки жучков, обезьянок, зверьков и накладывал сверху свои забористые незатейливые ходы; песенки, сладкие и горькие, подтягивались, обрастали мускулатурой, приобретали упругие формы, в них начиналась какая-то другая жизнь — бодрая, мужественная, обреченная на победу. Однажды, когда Джон сидел в студии и, отложив швабру, бренчал только что сочиненный четырехаккордный ход, его подловил губастый. Что я слышу! Это чье? Сам сочинил? Ну-ка, сыграй еще раз. Ага... Хочешь восемьдесят фунтов за это? Я покупаю! По двадцатке за каждый аккорд. Нет? А чего хочешь? Мою гитару? Ну бери. Итак, мы торжественно и законно взаимно отчуждаем права собственности в пользу друг друга: я — право собственности на эту гитару, ты — на этот гитарный ход. Отлично! Продано. Держи — на ней ты еще насочиняешь целую кучу всего. Постой-постой! Спрыснем сделку — на, глотни. Не пьешь? М-да... Ну ладно, вон Билл идет, сваливай. Через месяц Джон узнал свое “та-та та-та-та, та-тара-та-та та-та та-та-та” в песне, услышав которую девицы срывали с себя лифчики и, размахивая ими над встрепанными вшивыми домиками, визжали, сообщая городу и миру, что они никак, ну просто никак не могут получить удовлетворения. Ни от чего. Нет-нет-нет.
Лондон стал утомлять его — в общем-то, почти деревенского парнишку, который не успевал жить в ритме свингующей столицы. Да и местная музыка несколько надоела — одни новые герои методично утяжеляли заводной бит, в то время как другие наворачивали вокруг обычных квадратов липкие псевдосимфонические сопли. Джон Джонсон решил припасть к чужим корням. Он отправился в Америку, в Калифорнию. Здесь было тепло и свободно, вокруг ходили патлатые парни и девки, почти не отличавшиеся от сельской молодежи Уэльса. Разве что валлийцы не жрали кислоту, не кололи героин, не курили траву, не трахались при каждом удобном и неудобном случае и не читали бродягу Керуака. Как ни странно, суть этих людей не менялась ни от ЛСД, ни от бесконечного повторения слова “дхарма” — деревенские, и все тут. Джонсон поселился в коммуне хиппи, жил не тужил, бренчал на дареной гитаре, пока знакомый парень не притащил его в одну местную студию. Джону нравилась американская музыка, точнее — та ее часть, в которой были смешаны знакомые ему с детства ирландские баллады, настоящий черный блюз и чуть-чуть — совсем чуть-чуть! — кантри. В студии фирмы “Атлантик” он услышал людей, идеально отвечавших его новому вкусу. Нравы здесь были иные, нежели в Лондоне, маскироваться шваброй не пришлось, и высокий черноволосый красавец предложил Джонсону подыграть на гитаре в одной берущей за душу песенке. Джон уже освоил эту американскую технику плавающего, ноющего звука, по которому до сих пор безошибочно определяется альбом, записанный по ту сторону Атлантики. Вот он и почародействовал в этом гимне мнемонике. О чем думал во время записи двадцатилетний валлийский паренек, оказавшийся волею своей свободы за тысячи километров от родного Абериствита, от промозглых домов, провонявших фиш-энд-чипсом, от неласкового моря, от бесконечных гор за спиной и угадывающейся Ирландии перед глазами? Что вспоминал? Серые замки, которыми утыкана его родина? Авитаминозные лица одноклассников? Перекошенное апоплексией лицо отца в гробу? Так или иначе, вся эта тоска, вся эта нежность, вся эта сладкая боль ныла и пела в гитаре Джонсона. Певец хлопнул Джона по плечу и сказал приходить еще. Кстати, завтра собирались ехать в дом одного из музыкантов — сниматься на обложку альбома. Идет? Идет! На фотосессию он вырядился так, как пять лет назад ходили в Лондоне, — узкие брючки, кургузый сюртучок, белые ботинки. И конечно же Джонсон захватил с собой гитару — ему сказали, что можно, даже нужно. Пили, курили, веселились вовсю, его тут же прозвали лифтбоем и решили поставить за стулом, где уже сидел основательный усатый мужик. Но — без гитары. Пока он аккуратно прислонял ее с другой стороны дерева, фотограф уже отщелкал все снимки, а с лужайки возле дома потянулся запах барбекю. Брось ты это дело! Пошли! Джон столь же аккуратно уложил гитару в футляр и направился вслед за остальными. Мяса он тоже не ел. На следующий день Джона Джонсона разыскал какой-то земляк, обитающий в Сан-Франциско, и сообщил ему о смерти матери. Через две недели Джон стоял у свежей могилы на кладбище в Лафарне. Калифорнийское пончо не спасало от морского ветра, он дрожал от холода, смотрел на крышу церкви, построенной еще нормандцами, и вспоминал ту песню. Он чувствовал себя совершенно беспомощным. На обложке альбома, выпущенного “Атлантик” в том же году, имени Джона Джонсона нет. Никто не помнил, как звали того забавного британского паренька, который так стремительно исчез. Нет-нет, они поступили честно — даже дали объявление в газету, но никто не откликнулся.
А Джон Джонсон вернулся было в Лондон, но это был уже совсем другой город, нежели тот, в котором он, сидя в своей каморке, слушал “Ярбёрдз” и снимал партии Клэптона. Город был присыпан кокаином, развеселые люди в блестящих тряпках прожигали жизнь под заводную му-зычку, которую создавали такие же развеселые люди в таких же блестящих тряпках. Все блестело и переливалось. Над этим праздником царил рыжий полубог, объявивший себя пришельцем из космоса. По старой памяти Джон забрел в ту самую студию, где работал семь лет назад. Его узнали и потащили смотреть, как пришелец записывает очередной гимн. Песня была хороша, слов нет, но в ней не хватало устойчивости, звуки расползались, и их было уже не собрать для мощного забойного припева. В углу стояло несколько гитар, Джон взял одну, поставил ногу на стул звукооператора и принялся — как когда-то — подбирать жесткий рифф. Через несколько минут он понял, что здесь нужен не рифф, а полноценный проигрыш, но проигрыш этот должен быть не в середине песни, а в самом начале, в зачине, и только потом голос должен перехватывать мелодию. Джон попытался объяснить это продюсеру, тот выслушал его, пожал плечами, повернулся было к пульту, потом развернулся к Джону еще раз и попросил сыграть. Затем из-за стекла появился и сам полубог. Он действительно был похож на пришельца, даже глаза разного цвета и разной формы. После недолгого производственного совещания сошлись на том, что валлиец прав. Это был апофеоз. Джону Джонсону жали руки, его обнимали, потом повезли показывать жене пришельца, друзьям пришельца, девушкам и парням друзей пришельца; в одном из перевалочных пунктов этого звездного пути его буквально заставили припудрить нос звездной пылью. В ноздрях защипало, на глаза на миг навернулись слезы — только для того, чтобы после навести полную резкость, мир стал ясным, точным и очевидным, впереди была только слава и только деньги. Под утро Джонсон с сердечным приступом оказался в госпитале. Через неделю он выписался и уехал на родину, в Абериствит. Гитарист полубога нажо-ристо записал вступление к главному звезднопыльному гимну; с тех пор прошло тридцать с лишним лет, того гитариста нет в живых, пришелец уже не пришелец, а просто полубог, и на концертах он иногда поет ту самую песенку. Прослушав проигрыш, он хватает микрофон, принимает героическую позу, и за секунду до того, как открыть рот, полубог вдруг вспоминает того скромного валлийца, у которого — как жаль! — была аллергия на кокс.
Джон Джонсон экстерном закончил историческое отделение родного университета, защитил магистерскую диссертацию, где интерпретировал изыскания собственного отца, и вот уже тридцать лет, том за томом, издает документы местных средневековых правителей и англо-валлийских лордов. Сейчас Джонсон-младший остановился на эпохе после восстания Овайна Глендура. Все вышеизложенное он поведал сотрудникам исследовательского центра фотографии города Голуэй в июне 2006 года.
Винография: трава забвения.
Многовместимость и компактность CD,
не говоря уже о чудесах почти бесплотного айПода, вытесняют из памяти винил как вещь, винил как жанр, винил как меру времени. Сама лексическая замена “пластинки” винилом произошла лишь с появлением компакт-диска, когда понадобилось обозначить предмет, стремительно уходящий в область технической архаики. В химическом термине-обрубке уже совсем непонятного полихлорвинила (материал, из которого изготавливаются виниловые диски) вычитывалась, однако, вполне понятная, общая драма. Точнее, драм было две. Сначала объект винил вас в неследовании за прогрессом, а затем, старея с вами на пару, наоборот, — в отказе от собственного прошлого с его грузноватыми радостями.
Картошка со свининой. Торт, изнемогающий от сливок. Некалькуляция калорий. Обильнотелые дивчины с заявкой на скорую полноту — но как они смеялись и как отводили взгляд, не отводя рук! Круглопузость отцов — хозяев мира, полнота матерей, стыдливо забранная в кримплен, — гаранты покоя и нерушимости жизни. Пласты юношеской памяти. Пластинка. Пласт. Диск. Дисок. Дисочек. “Махнемся пластами”.
