Кингсли Эмис - Девушка лет двадцати
И снова, едва переступил порог, как мне показалось, бутика, я окунулся в дикий рев. Единственная комната размером с корт для игры в сквош, при этом с низким потолком, освещалась скудным, проникавшим сквозь плотные занавески дневным светом, а также некими напоминавшими электротостеры приборами, прикрепленными к стенам на уровне человеческого роста. Благодаря им можно было выхватить взглядом из полумрака то чей-то стоячий воротничок, то поясную пряжку, то чью-то ногу, то чей-то затылок. Наверное, Рой собирался отыскивать Сильвию на ощупь или по запаху, на ощупь даже скорее всего, так как никакой дезодорант не смог бы нейтрализовать миазмы, исходившие от скопища тел. Кроме того, было нестерпимо душно. Я держался поближе к дверям, не переставая доблестно сражаться с толпой, чтобы не проглядеть, если Рой будет возвращаться назад. Время шло. Мое нынешнее состояние, стертое, но все же подобие того, в котором я оказался во время бесконечных мытарств в тот вечер оказания услуги, я воспринимал сейчас как состояние ребенка, приведенного взрослыми в музей или оказавшегося на экскурсии в огромном старом доме: ощущения скуки и неловкости сливались, образуя третье, солипсическое отчаяние, возрастающую и, по-видимому, необратимую утрату веры, будто существует еще что-то помимо окружающего меня в данный момент – чай, домашнее задание, телевизор, школа, игра в крокет, каникулы, – а то, что было, казалось не иначе как адом. Чтобы придумать себе хоть какое-то занятие, я сконцентрировался на попытке не дышать.
Из полумрака выделился Рой и с ним что-то похожее на Сильвию. Приблизясь к дверям, я увидел, как на фоне солнечного света перед Роем возникла фигура, как мне показалось, мгновенно атаковавшая его кулаками и спереди, и с боков; однако Рой выбрался на улицу, избежав увечий. Когда подошла моя очередь, оказалось, что эта процедура – обыск, проводимый со знанием дела и вполне цивильным методом. Данная мера предосторожности, сама по себе поразившая меня своей необычностью, могла бы, на мой взгляд, проводиться с большим успехом, а то и не проводиться вовсе при наличии дополнительного освещения. Но по здравом размышлении я понял, что потенциальные покупатели подобного магазина никогда бы не переступили его порога, если бы сразу отметили наличие такого препятствия, сводящего на нет их шансы что-нибудь умыкнуть.
– Хорошо бы в «Калькуттской темнице» не звучал этот поп, – сказал Рой, едва мы двинулись по тротуару.
– Да? А мне казалось, вам нравится! – заметил я.
– Если группа приличная, то да. А эта нет.
Сильвия, которую короткая черная кожаная куртка, высокие черные сапоги и широкий пояс из цепей с навешенными на него брелоками (или чем-то еще) величиной с амбарный замок делали похожей на исполнительницу роли тюремщицы в модном мюзикле пятидесятых, не проронила ни слова.
Она продолжала молчать на всем пути в ресторан, и пока мы рассаживались там, а также пока Рой отлучался на пару минут, вероятно, поменять трусы. Я огляделся. Буквально все здесь – стены, мебель, даже то, во что были одеты официантки, – отличалось поразительной оригинальностью, необычностью, чуть ли не отдавало экзотикой. Я даже не сразу как-то понял, что это ресторан, что здесь есть столы и стулья, что одни посетители заказывают напитки и всякие блюда, и им их приносят, а другие расплачиваются и получают сдачу. Как это не вяжется с Роем, подумалось мне. Может, он предпринял вылазку в обратном направлении, экспедицию в Старый Свет, как если бы белый, прижившись среди туземцев, решил наведаться в город, проверить, остались ли там еще, скажем, магазины и автобусы.
Но разговор на эту тему так и не зашел. Разговора вообще как-то не получилось. Рой спросил, о чем я сейчас пишу, и я сказал, что о симфониях Гайдна и сонатах Моцарта, а потом сказал, что Терри Болсовер хочет взять у него интервью. Последнее заинтересовало Роя в большей степени, чем обе первые темы вместе взятые. Я спросил, чем занимается он, и он сказал, что собирается отказаться от заказа написать музыку к фильму о Ричарде Втором.
– Почему? – спросил я.
– Ну, видите ли, автор сценария – один тип из правых. Прославляет монархию и все такое прочее.
– А-а, понятно!
На протяжение всего этого диалога Сильвия не выдала ни единого звука, по крайней мере голосом, ибо при всяком движении она оглушительно гремела и звякала цепями, – куда до них самым изысканным браслетикам Вивьен! Официантка принесла нам горячее и удалилась нелепой походкой вразвалочку. Глядя ей вслед, Сильвия впервые за все это время произнесла:
– Почему эта идиотка так жутко двигается?
– У нее что-то с бедром, – сказал Рой. – Кажется, туберкулез. Это хозяйская дочка. Я их тут всех знаю.
Сильвия продолжала с полным ртом, жуя спагетти:
– Так почему же хозяин ничего не сделает?
– Он делает, только, очевидно, в подобной ситуации не так-то много можно сделать.
– Из этой конюшни, должно быть, кучу денег выколачивает. Это же видно, лет десять на ремонт ни пенса не потратил. – Она жевала и глотала, как во время конкурса «Кто быстрее всех съест»; возможно, соседке по квартире не пришлось накормить ее завтраком. – Почему бы ему не отложить чуть-чуть на лечение дочкиного бедра или что там у нее?
– Он уже выложил все, что у него было, на несколько операций здесь, в Швейцарии и в Америке, – как бы походя заметил Рой, – и до сих пор еще не расплатился с долгом.
Это могло бы, казалось, закрыть тему, однако Сильвия так не считала. Она пожевала еще некоторое время и сказала:
– Значит, на этом увял? Что же, не хватило мозгов поискать где-нибудь нормального врача? Скорее всего, и не пытался. Так, слегка посорил деньжонками для успокоения совести.
Это был чистейший нравственный вандализм в своей вполне зрелой форме, тот самый, который в иных сферах может воплощаться в виде зверского избиения старушек, если кругом никто зверски не избивает старушек, или стрелять в тушащего пожар пожарного, если никто не стреляет в тушащего пожар пожарного. И это еще не все. С еще большей очевидностью, и именно в силу удаленности от обсуждаемой темы, я осознал, почему Сильвия так привлекательна для Роя: она – наглядный воплотитель поступков, которые он сам, хоть и хочет, не смеет совершить; как бомбометатель для либерала, слишком почтенного, и трусоватого, и утонченного, и старого, и слишком пережитка капитализма, чтобы смириться с существованием бомбы. И – или.
Не произнеся больше ни слова, Сильвия поглотила спагетти, встала и удалилась. Я кинул взгляд на Роя.
– Молодая! – сказал он.
– Рой, забудем все, о чем мы спорили! Ведь это вовсе не так уж важно. Можете вести себя как оголтелый эгоист хоть всю оставшуюся жизнь, все это пустяки. Каков Рой Вандервейн как муж, отец, и любовник, и тому подобное, касается только Роя Вандервейна и очень узкого круга лиц, а лет через пятьдесят об этом никто и не вспомнит. Каков Рой Вандервейн как музыкант – касается только музыки, и это будет интересно много дольше. Ради Христа, бросьте вы это дерьмо, свои «Элевации номер девять», сосредоточьтесь на Малере. Это ваша работа. Это ваше призвание.
– По-вашему, музыка важней, чем секс? Да ну вас к богу в рай, Даггерс…
– На мой взгляд, очень даже да! По мне, лучше быть монахом, но в мире музыки, чем безотказным жеребцом, но без нее. Для меня тоже секс не последнее дело, и, может быть, я не слишком точно выразился насчет монаха и жеребца, только не в этом суть. А суть в том, что музыка важней, чем сексуальная жизнь Роя Вандервейна.
– Послушайте, старина, ей-богу, я никак не могу взять в толк, что ужасного в таком крохотном пустячке, как «Элевации номер девять»! Послушать вас, так прямо…
– Куда подевались остальные восемь?
– Ах, да это выдумка! Я хочу сказать, остальных просто не существует. Есть у «битлов» одна запись – хотя вас это не интересует. В общем, это просто некий каламбур. Ну, господи, элевация, девять дюймов.
– Полагаю, вы будете объяснять это публике в день премьеры? Или же приметесь демонстрировать…
– Ну конечно! Но я по-прежнему не понимаю, чем это вас так…
– Вы оскверняете… вы, такая известная личность, столь высокочтимая, причем по заслугам, вы способствуете осквернению такого высокого искусства, как музыка! В момент, когда она переживает такие трудные для себя времена, когда творят всякие типа Кейджа и Буле. Вы наносите удар прямо с тыла. Что говорить, подобрали нужный момент, сейчас самое время и подходящая ситуация, чтобы то, что вы сочиняете, пришлось в какой-то мере по вкусу всем, чего музыке, основанной на джазе, не удавалось после множества попыток. Но если только ваше барахло придется всем по вкусу, значит, вы погубите самое музыку!
– Подумаешь, носитесь со своей мелодикой как с бесценным сокровищем! Ведь новое – это просто трюкачество, веселая возня. Ах, если бы вы хоть раз смогли увидеть все в ином ракурсе!
– Веселая возня, которая погубит музыку! Хорошо, пусть я переусердствовал насчет того, что всем по вкусу. Но вы и в самом деле помогаете превратить музыку в забаву, в какую-то пустышку, как и то, во что они все одеваются, как театр, где актеры нагишом, как «люди-цветы», как экологическое искусство и прочее. А это позор! И для такого, как вы, в первую очередь. Потому что вы знаете большее. Вы можете рассказывать о том, что именно вам так приятно в безграничном восхищении, я не сомневаюсь, теперь вы получите его в полном масштабе, только все ваши коллеги и все ваши истинные друзья станут вас презирать! И я в том числе. В первую очередь я!
