Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2006)
Помнится, отчим подарил садовнику пачку сигарет, сам он курил только “Беломор”, причем исключительно ростовский. Садовник, благодаря, почему-то недовольно показывал ему два пальца. Я уже начал кое-как понимать немецкий, но мне было далеко до отчима.
— Что он сказал? — спросил я.
— Жалуется, что на паек приходится по две сигареты в день.
— А у нас сколько папирос немцы давали? — мстительно сказал я.
— По одной пуле, — сжал он зубы.
Мы часто ходили, мама с коляской и я, в этот сад, в этот дивный затерянный мир. Не с кем теперь вспомнить. И мамы сейчас нет, как нет и старлея. На могильном памятнике у него ошиблись в возрасте, выбили не 1913 год рождения, а 1933 год. Так и оставили, пусть выглядит молодым, тем более что керамическая фотография на плите сделана была лет за двадцать до смерти.
Накануне нашего отъезда на родину я пришел в сад, попрощаться, что ли, навсегда. Приятно открыл большим ключом калитку, прошелся по песчаной дорожке, безотрадно поглядел на золотистый хоровод рыбок. И вдруг сквозь всю живую тишину, заполненную шелестом цветов, трепетом бабочек, важным жужжанием шмелей и тонкими голосами птичек, вонзавшихся с налету в кусты, — прорезалось металлическое повизгивание. Я пошел на звук и очутился возле того строения, похожего на мастерскую. Посмотрел в чистое окно. Там и правда была мастерская. И какой-то офицер внимательно наблюдал, как сторож просверливает нарезной ствол у трехствольного охотничьего ружья.
Домой!
2006.
С теплым ветром
Где-нибудь, но на юге, в Бретани,
Может быть, где тепло, далеко,
На окраине, на океане,
Может быть, пережить ожиданье
Неизбежного было б легко.
Завтрак — самое лучшее время,
Чай душистый, воздушный батон,
Разговор предвкушаемый с теми,
Кто свалил беспокойное бремя
И на полках уже размещен.
И они откликаются — значит,
Существую и верю уму.
Мелкий лист тамариска горячий
Мне в окошко стучит по-щенячьи
С теплым ветром. Так было в Крыму.
И расстегнутый ворот рубашки
Ввечеру, и открыт Интернет,
И покой нерушимый домашний,
Что ни день — то чудесно вчерашний,
А того, неизбежного, — нет!
Четыре маленьких рассказа
Владимирова Татьяна родилась в Донецкой области. Окончила Московский экономико-статистический институт. Живет в Москве. Печатается впервые.
БАБУШКА
Мы жили в большом доме, родители работали, на бабушке было пятеро детей, свой младший и четверо внуков, дети сына и дочери. Был сад, а в нем вишни, черешни, абрикосы, яблоки, груши, сливы. И у нас была полная свобода в поедании всего этого. Бабушка попросила, чтоб мы не рвали только белую сливу, плодов было немного, а она хотела сварить какое-то особенное варенье. Однажды я оказалась в саду именно у этого дерева. Мне было лет пять-шесть. Я потянулась вверх, наклонила ветку и стала рвать белые сливы, складывая их в подол платья. Это было мое любимое ситцевое платье, первое не отрезное по талии (так говорила моя тетя-портниха), как у маленьких девочек, а с этой самой талией удлиненной , как, опять же, говорила тетя. И тут я увидела в саду-огороде бабушку, которая, вероятно, пришла за петрушкой-укропом. В установленной раз и навсегда технологии приготовления борща была такая операция: в то время, пока пассеруется лук, морковь, свекла и сладкий перец, хозяйка должна сбегать (иначе все сгорит) в огород за петрушкой-укропом. Мы встретились с бабушкой глазами. Она ничего не сказала, нагнулась к грядке, нарвала зелени и ушла. Внутри у меня что-то оторвалось, стало горячо. Я так ее любила! Как же мне дальше жить, так опозорившейся навек? Слезы. Сквозь ткань я прижала сливы к животу и в полном отчаянии стала растирать их по всему платью.
Некоторые косточки падали на землю. Потом, с готовым пюре на животе, я все продолжала стоять у дерева. Слез уже не было, первая в жизни безысходность. Куда я в таком виде пойду, как объясню? Через некоторое время у калитки снова появилась бабушка и позвала меня. Я стояла, стояла, она ждала; наконец я медленно сдвинулась с места. Увидев платье, она сказала спокойно, подожди здесь, и ушла. Пришла с другим платьем, отрезным по талии, снимай, переоденься . Взяла снятое, тяжелое и сладкое, иди во двор , и пошла на кухню.
Во дворе играли мои родной и двоюродный братья. Я была младше, и на мне оттачивали они свою молодецкую удаль. Если только они узнают! Через некоторое время бабушка вышла из кухни, повесила на веревку выстиранное платье и позвала нас есть. Потом пришла с работы мама. Высокие каблуки, сумка, в сумке стопка тетрадок, чтобы вечером зачеркивать в них что-то красной ручкой и выводить в конце свои красивые двойки, тройки, четверки и пятерки. Я любила наблюдать за процессом и, вероятно, именно тогда на всю жизнь испугалась змеиной двойкиной головы. А что это Танино платье постирано? Я… что я! — набрала воздух и оставила его внутри. Да она там пятно посадила . Я выдохнула. И потом никаких объяснений с бабушкой не было.
Наверное, ей было просто некогда: пять детей, пять взрослых и она. На обед ставили одиннадцать тарелок. Ее руки были почти черными, с большими-большими синими венами, подушечки пальцев все в мелких порезах от бесконечной картошки. Когда она гладила меня по волосам, пальцы не разгибались до конца и волосы цеплялись за эти трещинки. Я не знала и до сих пор не знаю ласки ласковей. Я не знаю нежности нежней.
Она любила Анну Каренину. Всей семьей мы смотрели фильм вечером, а потом только с бабушкой вдвоем повторение утром, это был ее единственный отдых. Бабушка тихо плакала, когда Анна приходила в свой петербургский дом повидаться с Сережей, а потом появлялся Каренин. После фильма она опять чистила картошку и вздыхала, а я сидела рядом. В кухне около печки стояло ведро с углем, а рядом консервная банка с какими-то отбросами для кошки. Эта кухня и даже наш зал были так не похожи на комнаты, в которые приходила Анна.
А из истории я прежде всяких учебников усвоила от бабушки две даты. Даже не война была на устах, а эти два события и вокруг них все рождения и смерти . Это было перед голодовкой тридцать третьего, а это после голодовки сорок седьмого года... То есть было в ее жизни кое-что и пострашнее немцев.
Ее отдали замуж в шестнадцать лет. Родители спросили, пойдешь за Ваську? — Пойду . Бабушкина свекровь рассказывала, что наутро после первой ночи, проведенной в доме мужа, Варя собрала свой узелок, подошла к ней и сказала, что хочет к маме и уже пойдет в свою станицу…
Я всегда украшаю селедку тоненькими белыми колечками лука, раскладывая их бабушкиным узором. А ее праздничное горячее — это сливочного цвета картофельное пюре на большом блюде, обложенное по периметру золотистыми котлетами. Но сейчас в Москве не принято угощать на праздники пюре и котлетами, да и селедку разжаловали. Хотя что может быть вкуснее?
ЕЛКА
Я опбисалась, рассказывая стихотворение у елки в детском саду. Стихотворение было не про Новый год, а про одуванчик. Мы с мамой его учили. В тот момент, когда я зарифмованно дула на цветочек и отпускала пух в полет, что-то теплое потекло за белый новогодний гольф. Я замолчала, стала искать глазами маму среди больших теть, усевшихся на маленькие детские стульчики с нарисованными на спинках вишенками и грушами. Мама кинулась ко мне, укрыла серым пуховым платком, вывела из зала. Было стыдно. Мама меня жалела и переодевала, подошла воспитательница, стала гладить по голове и целовать. А мама ей тараторила, да это все я, замоталась совсем с этим платьем, забыла сводить ее в туалет.
Чья-то бабушка, проходя мимо, остановилась, сказала, бедная ты моя деточка . Другая воспитательница принесла подарок, из него пахло мандаринами. Когда мы с мамой уходили, мои коллеги-снежинки молча провожали нас глазами, они понимали, что со мной произошло что-то нешуточное, а все потому, что мама замоталась …
Я уселась в санки, подарок маме не отдала, пусть лучше со мной будет, просовывала в пакет нос, вдыхала. Там внутри было счастье. Мы ехали домой, и там тоже стояла елка, мне было спокойно, я чувствовала, что мама меня прикроет перед братом, папой, бабушкой, дедушкой. Это ведь она замоталась и не сводила ребенка. И стыдно уже не было. А в синем небе было золотое солнце, еще один мандарин, я смотрела на него, и у меня текли слезы. Мама обернулась, вздохнула, Танечка, не плачь, так бывает, я никому не скажу.
