Роман Сенчин - На черной лестнице (сборник)
– И хорошо. Когда снимаешь, живые впечатления стираются.
– Да?
– Да, я замечал. Или фотографируешь, или на камеру снимаешь – как бы им доверяешься. И потом начинаешь вспоминать, а все блеклое – все как бы в фотки, в записи ушло. И с прозой так же…
– А, с этим я согласен, – перебил Илья. – В прозу жизнь перетекает мощно. Иногда жалко даже.
– Значит, – сам не понял, пошутил или нет Роман, – проза хорошая.
Илья налил в помятые стаканчики водки, развязал пакетик с закуской.
– Ну, – выдохнул, – за все хорошее.
Выпили. Водка была холодная, упала в желудок и стала там медленно согреваться; даже закусывать не хотелось.
– Уютно здесь, да? – огляделся Илья. – Как в шалаше. И теплее.
– Дерево греет, – поддался его умиротворенному тону Роман. – Я раньше все удивлялся, в детстве, что вокруг деревьев снег раньше вытаивает. С елками понятно, соснами – возле стволов всегда снега мало, но даже вокруг тополей и берез. Идешь по лесу в начале марта, снега навалом, а вокруг деревьев – уже ямки.
– Я тоже замечал. – Илья еще налил в стаканчики, но пить не предлагал, закурил. – Тянет побродить по тайге. На недельку забраться… Я же с юности с дедом…
– Ты рассказывал. Я тоже хочу… Не побродить, а бруснику пособирать. Гребком так ее – ших, ших, и ягоды в лоток ссыпаются, постукивают…
– У вас тоже гребком гребли? – удивился Илья.
– Ну да. А как ее иначе? Руками целый день над ведром будешь мучиться, а гребком – за пару часов по хорошей начешешь… Грибы тоже хочется… В Москве ни разу за грибами не ездил. И не тянет даже. Даже не знаю, какие тут грибы съедобные, какие нет. Иногда у бабок белые, лисички покупаем. А дома все грибы знал… Уедем в бор дня на два, – Роман говорил тихо, вяло, прикрыв глаза, и куда-то словно бы уплывал, – набьем машину груздями, маслятами, волнушками, белянками… Рыжиков мало у нас, но бывают… Во дворе в кадку сгрузим, водой зальем и начинаем чистить, мыть, сортировать. И запах такой… На всю улицу. Вкусно. Бабушка еще с огорода укропа принесет, чеснока. Варить маслята начинает, обабки жарить.
И Роман увидел себя лет двенадцати во дворе двухэтажного кирпичного дома на восемь квартир, где жил тогда с родителями и бабушкой, и саму бабушку в окне их квартиры на первом этаже. Рамы раскрыты, и бабушка хорошо видна – стоит у плиты, помешивает варящиеся маслята. Почувствовала взгляд, обернулась, лицо помолодело от улыбки. И Роман заулыбался и вдыхал, вдыхал поглубже вкусный, сытный запах грибов, чеснока, укропа, лаврового листа, перца горошком… Бабушка приподняла руку, махнула…
– Э, Ром, Ро-ом, – затормошили.
Роман распахнул глаза, выпрямился.
– Ты чего? – Илья с удивлением смотрел на него. – Бормотал, бормотал и затих… Вот так и замерзают в лесу.
– Мда-а… Устал просто. Давненько не… не бывал на природе. Пойдем в гостиницу.
– Выпьем вот налитое и пойдем.
Выпили. Илья стал собирать вещи. Роман понаблюдал, не выдержал, вылез из-под елки и стал оглядываться, стараясь понять, в какой стороне город.
– А я, наоборот, таким бодрым себя чувствую, – появился Илья, – так и побежал бы вокруг озера. Завтра, наверно, смотаюсь до монастыря, а то узнают, что был в Чухломе, а до монастыря не добрался – засмеют.
– Проводи меня до гостиницы и беги куда угодно.
Илья вздохнул, пошел сквозь ели.
– Мы туда идем? – встревожился Роман.
– Вроде бы…
Может, действительно от усталости или от количества выпитого в течение этих суток крепкого алкоголя (давно так не пил, вообще предпочитал в последние годы пиво) Роман еле держался на ногах. Каждый шаг по снегу давался с трудом, вдобавок снег попал в туфли и теперь жег ноги холодом. «Заблудиться, блин, еще не хватало. Для полного удовольствия».
Но Илья вывел из лесочка правильно – впереди засветились фонари и окна, а еще через пятнадцать минут они были в центре города.
– Половина восьмого, – сказал Илья, – а ни людей, никакого движения. Суббота ведь все-таки.
– Что ж, глушь.
Но словно изо всех сил стараясь поспорить с этим утверждением, Чухлома продемонстрировала оживление: возле одного из каменных зданий толпилась молодежь – курили, переговаривались, посмеивались, – а из-за двери, окон прорывалась танцевальная музыка.
– Ух ты! – шутливо, но тихо, чтоб не привлекать внимания, изумился Роман. – Дискач.
Илья поддержал шуткой:
– Забуримся, отожжем?
– Мо-ожно, слушай.
Музыка, группка ребят и девушек моментом оживили Романа, и захотелось посмотреть, как тут танцуют, как одеваются, как вообще выглядит чухломская молодежь. Тем более что он уже лет пять не бывал на дискотеках – последний раз на Форуме молодых писателей в подмосковном пансионате «Липки». Но это тоже нельзя назвать нормальной дискотекой – танцевали все свои: прозаики, поэтессы, критики. А вот на такой, школьной или домкультуровской, не бывал вообще лет… Да чуть ли не со школьных времен.
Внушая себе, что побывать на дискотеке необходимо, Роман вслед за Ильей вошел в гостиницу.
– Наконец-то! – обрадовалась та же женщина, которая их прописывала утром. – Я уж избеспокоилась!
– А что?
– Да как же, ночь, а вас нет и нет.
– Гуляли.
– И не мы одни, – добавил Роман, – там у вас дискотека…
– В школе? Там каждую субботу прыгают, да. Но дети, им надо порезвиться.
– А клубы есть у вас? – стал ввязываться в беседу Илья. – Дворец культуры?
– Есть Дом культуры. А толку? В основном всё в школе проходит – и спектакли, и танцы.
Илья еще хотел что-то спросить, но Роман потащил его на второй этаж, в номер.
Полежали на кроватях, потом выпили понемножку. Сходили в находящийся в торце коридора туалет.
– Что, чайку, может? – предложил Илья.
– Да ну его, давай лучше водки. И – на дискач.
– Ты серьезно? – Илья вроде как слегка обиделся. – Полчаса назад умирал, а теперь – как огурчик.
– Ну так – попал в более-менее человеческую обстановку и ожил. – Роман налил в стаканчики граммов по тридцать; из боковинки одного посочилось. – Черт, треснул! – Перелил в чашку, которую дала женщина из окошечка. – Ладно, Илюх, за поездку. Пока все нормально. – И когда выпили, закусили подвядшими уже пирожками, заговорил другим, грустным и проникновенным голосом: – Знаешь, я там, под елкой, когда задремал, увидел дом, где жил в детстве, бабушку свою… Она в окне стояла, варила маслята… И на меня посмотрела, улыбнулась так, знаешь… по-доброму. Даже не столько по-доброму, а как-то… ну, зовуще, что ли. И вроде бы рукой поманила. А она умерла лет двадцать назад. – Роман передернулся от побежавшего по телу озноба; и только сейчас, когда сказал об этом, ему стало жутко.
Илья сидел напротив за столом, склонив голову, глаз его Роман не видел, говорить дальше было трудно. Но, разжигая в себе эту приятную жуть, он продолжал:
– А я ведь об этом писал не так давно. В повести «Прикаянный» у меня…
– Да, я читал, – как-то автоматически отреагировал Илья.
– Там тоже главный герой видит во сне бабушку, она просит его остаться у нее. Он сначала отказывается, в начале повести, а в конце – соглашается. И умирает. И, понимаешь, тогда я это придумал, а теперь – на самом деле… И… И, получается, – Роман плеснул в стаканчик, чашку, – что ты меня от смерти спас сегодня, Илюха.
– Да ладно, чего ты…
– Давай выпьем.
Выпили.
Роману вдруг ясно представилась смерть, его смерть: вот он лежит на диване, он уже долго и тяжело болен, истощен, он начал много произведений, но понимает, что не успеет их завершить. Как Некрасов, Булгаков… Много было таких… И подобная смерть казалась ему сейчас счастливой для писателя. А под грузовик попасть, с балкона сорваться, по пьяни замерзнуть… Нет, лучше после тяжелой и долгой болезни.
– Вот раньше, в девятнадцатом веке, – продолжал он размышлять уже вслух, – старых писателей единицы были. По-настоящему старых. Крылов, Григорович, Лев Толстой потом… А большинство годам к пятидесяти сгорали. Ну, к шестидесяти. Даже те, кто нам пожилым сейчас кажется. Чехову чуть за сорок было, Гоголю – тоже. Да всем почти. Значит, писали, не жалея здоровья. А сейчас – семьдесят лет, а он как мальчик прыгает, и всё у него еще впереди. Я бы согласился, если бы продолжительность жизни была лет семьдесят, а то ведь обычный средний мужик в пятьдесят пять крякает, а средний писатель – лет в восемьдесят.
– Что ж делать, – вздохнул Илья. – Не стреляться же.
– Писать надо так, чтоб сердце не выдерживало. Как Леонид Андреев, Гаршин – до дурдома. Мы вот с тобой рассказик напишем кое-как, в журнале пристроим и отдыхаем полгода. Наслаждаемся. Настоящие так не делали. Они жили текстами. Напишут, сожгут или изрежут и снова пишут. Одну редакцию, другую, третью…
Илья легко согласился:
– Значит, мы не настоящие.
– А зачем мы тогда в Москве живем?
– Я, кстати сказать, – теперь Илья плеснул в посудины водки, – часто этим вопросом задаюсь в последнее время. Днем еще обычно стараюсь жить, а ночью лежу и горы вижу, речку нашу, тайгу. Иду как будто и название каждой травинки вспоминаю. И так там реально хочется оказаться! Жена даже толкает: «Ты что опять ногами сучишь?» А мне как раз казалось, что я по степи бегу… Во сне всякие сюжеты приходят, фразы, я радуюсь, стараюсь запомнить, а потом будильник звенит – и все. И ничего в голове. Вскочить, умыться, побриться – и на работу.
