Марти Леймбах - Дэниэл молчит
— Ну и что? — сказала я, не дождавшись продолжения.
Брат молчал.
— Дальше-то что, Ларри?
В трубке — долгие мили глухого безмолвия.
— Не могу… — наконец прорезался голос Ларри. — Слов нет… чтобы описать… никакой язык не способен выразить всю глубину моего… как это назвать? Гнев? Потрясение? Отчаяние? Какое небывалое вероломство!
— Вообще-то с описанием ты отлично справился, но почему ты в таком состоянии? — спросила я. Может, его Ванда бросила? Или попугай ухо отхватил?
— Птицы… — простонал Ларри. — Их. Травят. Газом.
Мы уселись в кружок — Энди, Дэниэл и я.
— Мама! — сказала я.
— Энди! — сказал Энди.
— Дэниэл! — сказал Дэниэл.
— Точно! Ты — Дэниэл! — Я обнимала его, щекотала, смеясь от гордости за своего сына, — гордости, неведомой тем, кто не жил с ребенком, неспособным в три года назвать свое имя.
А Энди отчаянно замотал головой:
— Нет, Мелани! Никаких местоимений. Дэниэл еще не готов.
— Ладно, — послушно отозвалась я, мысленно отметив это правило, как и все другие советы Энди. — Больше не буду.
Энди собрался продолжить игру, но вдруг запнулся и погладил меня по плечу. Его взгляд лучился такой нежностью, что я отвела глаза.
— Не надо так переживать, — прошептал он.
— Энди!
— Мама!
— Дэниэл!
Позже я спросила Энди, можно ли попробовать научить Дэниэла говорить «Меня зовут Дэниэл».
— Попробовать можно. — Энди лежал на полу, восстанавливая силы после чертовски утомительного «урока», во время которого Дэниэл опять летал в синем пластмассовом креслице по комнате. — Но, прежде чем сложить три слова, он должен твердо усвоить двусложные фразы.
Я кивнула, глядя на него сверху вниз. Энди протянул руку, я помогла ему подняться. Мы замерли на секунду, не разнимая рук. Ладонь у него сухая и теплая. А глаза цвета полыни.
— Дак! — вдруг сказал Дэниэл, увидев нарисованного Эмили утенка.
Энди подскочил к нему, наградил шоколадкой.
— Дональд Дак! — сказал он.
— Дак! — настаивал Дэниэл.
— Дональд Дак! — медленно повторил Энди.
— Дона Дак! — отозвался Дэниэл, и, схватив его за руки, Энди устроил ему «карусель».
— Я тоже хочу! — кинулась ко мне Эмили.
Я кружила ее, крепко обхватив запястья, а она заливалась колокольчиком, моя доченька, моя маленькая подружка.
Мебели в гостиной почти не осталось, зато полно места для игр, беготни и полетов.
Врачиха-логопед стала просто огромной; живот едва умещался на коленях, будто привязанное к талии пушечное ядро. Я снова пришла к ней, поскольку она обещала заняться Дэниэлом, если он сможет произнести хоть несколько слов. Но стоило мне переступить порог кабинета, как все мои мысли сосредоточились на том, до чего же она беременна. Не в силах удержаться, я все разглядывала ее живот и ладонь, которой она его машинально поглаживала, распухшие икры, весь ее образ, полный радостного предвкушения.
— Когда ждете? — спросила я и поразилась, услышав в ответ:
— Через два месяца.
А я-то решила, что она может родить в любую минуту. Разве что двойня?
— Это четвертый, — объяснила докторша, поняв причину моего удивленного молчания. — После третьего мышцы уже не те. Как увидишь положительный тест на беременность — отказывают тотчас. Выбрасывают белый флаг и ныряют к самым коленкам.
Я молча кивнула. Я умирала от зависти к этой женщине, которую воображение рисовало почему-то рядом с грузным бородатым мужем, в окружении безупречных детей. Как бы мне хотелось еще раз пережить это чудное время: прислушиваться к пинкам крошечных пяток, по утрам прижимать ладони к животу, здороваясь с малышом, и считать недели до встречи с ним.
Мой сын катал паровозик по краю красного коврика на полу кабинета. Подобрав складки широкой юбки, докторша опустилась рядом на корточки.
— Привет, Дэниэл! Ну, как поживаешь? — произнесла она со своим жизнерадостным американским выговором.
«Привет» было бы достаточно. Чересчур много слов сразу, подумала я и оказалась права: Дэниэл предпочел игру слишком сложному диалогу.
— Я вижу, ты паровозики любишь? Умница.
Никакой реакции.
— Давайте я попробую? — осторожно предложила я. — Просто чтобы вы знали, что он у нас умеет, если, конечно, захочет.
Докторша явно боролась с сомнениями: сняла очки, задумчиво потерла лоб. Ее щеки цвели россыпью веснушек, совсем как у меня во время беременности. И пальцы чуточку распухли — помню, и у меня так было.
— Ладно, — позволила она наконец. — Хотя на мой взгляд, мы теряем время.
Я устроилась на коврике напротив сына. Посмотрела на Дэниэла, затем на паровозик. Протянула руку, и два моих пальца «побежали» от ступни Дэниэла вверх, а я уставилась на них, в изумлении открыв рот: что это они творят? Вот уже и до живота добежали! А теперь принялись щекотать моего мальчика! Как только Дэниэл поднял на меня глаза, я отвернулась: знать ничего не знаю, не ведаю, никого не щекотала. Пальцы вновь пустились в путь, добрались до коленки, побежали выше. Дэниэл включился в игру, забыв о своем Томасе.
— Привет, Дэниэл! — сказала я.
— Ии-вет, мама.
Я начала напевать песенку из мультфильма «Паровозик Томас» и несколько раз кивнула, предлагая сыну продолжать.
— Паровозик Томас…
— Катит себе, катит, — подхватил Дэниэл.
Судя по выражению на лице докторши, мои идеи здесь не приветствовались.
— Дэниэл, сколько тебе лет? — спросила она.
Дэниэл не ответил. Занят был очень — следил за моими пальцами, которые в любой момент могли зашагать вверх по его ноге и добраться до живота.
— Мне двадцать девять! — сказала я.
— Мне три! — сказал Дэниэл и поднял руку, пытаясь показать три пальчика. К сожалению, не слишком успешно.
— Молодец! — Я помогла ему прижать к ладони большой палец и мизинец, чтобы оставшиеся три показывали его возраст.
— Вы не осознаете сути работы логопеда, — заявила мне логопед — тоже мать, трое ребятишек которой улыбались со снимка на столе, а четвертый терпеливо ждал своей очереди. — Он не говорит. Вы его заставляете своими фокусами.
Фокусами? Фокусами?!
— Дэниэл, какую игрушку ты больше всего любишь? Этот паровозик? А как паровозик зовут? — выпалила докторша.
Три вопроса подряд. Естественно, Дэниэл не справился. Откуда ему знать, на какой отвечать, а какой пропустить мимо ушей?
Логопед вынесла свой вердикт:
— Нет, я не смогу ничему научить этого ребенка.
Я была с ней совершенно согласна.
Мне нужно побывать на приеме у специалиста по трудотерапии (восемьдесят фунтов в час), поскольку у Дэниэла проблемы с вестибулярным аппаратом, а детских врачей похожего профиля в округе не нашлось. У меня намечена встреча с хирургом (девяносто фунтов в час) — от ходьбы у Дэниэла быстро устают ноги. Кроме того, необходима консультация ортопеда (пятьдесят фунтов в час), который знает — или не знает, — какую выбрать для Дэниэла обувь, чтобы он не бегал на носочках. И наконец, я собиралась еще раз поговорить с тем толковым врачом, который посоветовал специальную диету, так как, по его мнению, сахар аутичным детям вреден.
— А что вы тогда предлагаете в качестве приза? — спросил Энди, когда я заявила, что «Смартиз» теперь под запретом.
Англичанин одарил бы меня недовольным взглядом. Будучи ирландцем, Энди смотрел на меня с любопытством и горел желанием докопаться до корней моей свежеиспеченной уверенности, что сахар для аутистов — тот же героин.
— Не знаю, — ответила я честно. Сама до умопомрачения перебирала варианты и ни к чему не пришла.
Утром я оставила Энди заниматься с Дэниэлом, а сама села на электричку до Хэттон-Гарден,[6] чтобы продать свое обручальное кольцо из белого золота, с квадратным бриллиантом. Дивный день дышал весной и радостью жизни. Вокруг меня бурлил людской поток: юные пары, опьяненные грезами о предстоящей свадьбе, леди в возрасте, чьи изуродованные ревматизмом пальцы унизаны перстнями, туристы в поисках сувениров по дешевке. На Хэттон-Гарден есть все что душе угодно, в том числе и скупка, легко узнаваемая по вековой примете — трем медным шарам над дверью.
О чем я думала, пока ювелир изучал мое кольцо? О том, смогу ли жить, потеряв любимого, мужа, человека, с которым связывала все надежды? Нет, я просто была чертовски рада, что не позволила Стивену подарить мне на помолвку материно обручальное кольцо. Если бы я тогда приняла этот бриллиантово-сапфировый дар, переходивший в их семействе из поколения в поколение, мне пришлось бы его вернуть.
Воображение ювелира мое кольцо не поразило. Он вынул из глаза свою линзу, пожевал губами и назвал сумму, на которую я вынуждена была согласиться. За все утро лучшего предложения мне никто не сделал, а я исходила улицу вдоль и поперек. Но я все равно разозлилась. На себя — за то, что не сообразила привезти заодно и жемчужное ожерелье.
