Ричард Фаринья - Если очень долго падать, можно выбраться наверх
— Иди на хуй! — не оборачиваясь, проревел Гноссос.
Вдруг наступила тишина, несколько машин заглохло, словно чье-то проклятие заставило притихнуть их маленькие железные сердца в распределителях зажигания. Среди этого замешательства Гноссос вывернул «англию» с проезда, зарулил на газон и помчался напрямик по лабиринту дорожек и сонным зимним клумбам. Полицейский свисток относился к нему и ни к кому больше, но Гноссос не прореагировал; он несся на сорока пяти милях в час прямо по тротуару, лишь поглядывая, как пешеходы, точно перепуганные жирафы, отскакивают в стороны. На улицу он попал, протиснувшись между двумя вязами и ободрав кору обеими дверными ручками, затем под два жестких удара перелетел через поребрик и по встречной полосе рванул на другой берег ручья Гарпий.
У необитаемой «Снежинки», он выключил мотор, и «англия» по инерции вкатилась на прежнее место. Почти все разъехались, остались только несколько машин, мотоцикл и две «ламбретты». Возможно, «англию» уже ищут по всей программе, и легавые прочесывают шесть соседних штатов. Интересно будет посмотреть, как они ввалятся со своими фонариками в берложку Моджо: хи-хо, а это что у нас такое? Но чердак почти пуст, студентки благополучно разбрелись по домам, и в качестве потенциальных партнерш остались одни вампирицы. Волосатый уродец с наргиле, громко сопя в паузах, выдувал посреди комнаты восьмитактовый блюз, но на него не обращали внимания. Хуан Карлос Розенблюм валялся в отключке на покрытом мешковиной тюфяке, не чувствуя, как вампирица проверяет на зуб золото медали Святого Христофора и поглаживает блестки его матадорской рубахи. Трезвый Дрю Янгблад читал в углу «Ежеквартальник внешней политики»; когда Гноссос ввалился в комнату, он оторвался от журнала. Пространство заполнял едкий желтый туман — витая меж дымными струями, как сульфид водорода или еще какой бодрый реагент. Из-за потайной железной дверцы у дальнего края кирпичной стены доносился приглушенный шепот и стоны. Обычная маленькая Гоморра.
— Где ж ты пропадал, золотко? — пропела одна из вампириц. Зрачки ее носило по морям покрасневших белков, — здесь столько всего было, пока тебя не было…
— Разговаривал с зеркалом, старушка, никогда не пробовала?
— Не прикалывайся ко мне.
— Когда-нибудь просечешь. Потренируешь язык.
— Чего ты ко мне прикалываешься?
— Научишься петь под фанеру как не фиг делать. А теперь будь паинькой и принеси мне «Красную Шапочку», а? И что это за уродский кот с банкой?
— Локомотив. Сам бери свое долбаное пиво.
Гноссос притянул ее к себе, захватив трико между большим и указательным пальцами, и прошипел:
— Твоя жизнь в опасности. — В эту же секунду Янгблад махнул ему рукой, а Локомотив запел:
М — это метедрин, что ты дала мне
А — это анаша для нас двоих…
— Что слышно? — Гноссос.
— Да так, ничего особенного. Разве что звуки вон из той комнаты.
— Точно, да, но они же соображали, кого звать.
— Похоже на то. Хорошо, что ты вернулся, мы как раз хотели с тобой поговорить.
— Погоди, послушай, эта девушка, которую я увел, Кристин — ты что-нибудь о ней знаешь?
— В каком смысле?
— В прямом.
— Кажется, они с Джек подруги. А что?
— Ничего, старик. — Появилась вампирша с подносом, на котором стояли открытые «Красные Шапочки», картофельные чипсы и миска с густым соусом. Она опустила поднос рядом с обдолбанным Локомотивом — тот все тянул свою песню: воротник рубахи распахнут, грудь как медвежья шкура, толстые нелепые линзы таращатся в пол.
— Все, что осталось, — робко сказала она.
— Выпей на дорожку, Янгблад, — изрек великодушный Софокл.
— Чего еще тебе хочется, золотко? — Вампирица меняет курс, усаживается рядом с ними и смаргивает с глаз потекшую тушь.
— А старина Розенблюм, — спросил Гноссос, не обращая на нее внимания.
— У него тоже своя история? Имена такие себе.
— Я свободна, — сказала вампирша своему амулету.
— Он из Германии.
— Ну да?
— А ты не знал? Родители привезли его в Венесуэлу, но потом испугались, что война доберется туда тоже, и окрестили.
— Католик?
— Да, он принял католичество всерьез, что самое странное. Очень набожен.
Бедный старый еврей. Святой Христофор хранит его в скитаниях. Я вот обхожусь без ребусов, от них все только хуже.
— Да, и вот еще что, Янгблад. Панкхерст, с которой вы так носитесь. Я вне политики, ага? Никаких благотворительных базаров, родительских собраний и так далее. Ты об этом хотел говорить? Если ко мне полезут в хату, я разберусь сам. Но все эти расклады с комитетами — нафиг надо.
— Но почему ты решил уклониться, Папс. Все независимые…
— Брось, старик, не трать риторику, это не по мне. Вспомни крестовые походы. Куча народу вернулась с поломанными ногами и волчьими билетами. Остальные с турецким триппером. И ни один — с Граалем.
М алинку ты добавила мне в кофе У — уголек, заначенный без них…
— У меня еще есть немножко смеси, — сказала вампирица, — хочешь, кино посмотрим?
— Только «Красную Шапочку», птичка.
— Бухать вредно, золотко.
— Какое же это бухало? Это «Красная Шапочка».
— А ты? — Она ткнула в Янгблада эбеновым ногтем.
Янгблад покачал головой, затем, похоже, решил дожать до конца:
— Все это не такой детский сад, как ты, возможно, думаешь.
— Прошу тебя, старик, не впаривай мне этого. — Гноссос перевел взгляд на скрипящего Локомотива, затем на несчастную вампирицу, которая наконец сдалась и поползла куда-то на карачках. Огромная, невозможная усталость вдруг охватила все его существо при виде этих неловких движений. Он зевнул и сгорбился, опасаясь, что Янгблад все же придумает, что-нибудь умное. Но тот молчал, Гноссос махнул рукой, вместо компенсации изобразил на лице добродушную улыбку и растянулся во всю длину индейского покрывала. — Потом, — сказал он, закрывая глаза.
Веки жгло мягким убаюкивающим теплом.
Лягушек грязных, коих мы так ждем.
Я так люблю, когда в носу не стрем.
— А теперь все вместе…
Анх. Что это?
Его разбудил скрип несмазанных петель и шарканье усталых ног. Ночь разорвалась; Гноссос тяжело перекатился набок и одним полуприкрытым глазом стал наблюдать, как из дверцы в кирпичной стене грузно выплывает облаченный в шелковое одеяние призрак. Фигура что-то бубнила себе под нос, и по всему сараю желчью разливался зловещий запах.
Моджо. Лежать тихо. Волосы всколочены, концы усов повисли. Из теней комнатенки доносились звуки влажной плоти. Показалась чахоточная рука девушки — той самой. Кто? Но не успел Гноссос вспомнить, к хозяину подскочил Хип и захлопнул таинственную дверцу. На цыпочках они двинулись через весь зал. Когда они проходили мимо спящей кучки никому не нужных вампириц, из этой свалки вдруг выскочил мартышка-паук и возмущенно заверещал. Фу ты, подъем.
Небо в окнах как-то сразу затлело полутемной прозрачностью. Светает. Несколько секунд Гноссос смотрел вверх, а когда опустил глаза, Хипа и Моджо уже не было. Он встал, с трудом потянулся, потерял равновесие, удержался и тут обнаружил, что мартышка-паук сидит, скорчившись, на полу и свирепо таращится на него. Гноссос попробовал посмотреть на мартышку так же свирепо, но чудище выглядело настолько тошнотворно, что пришлось отвернуться и несколько раз вдохнуть поглубже. Вонь была невыносима — точно от лужи аммиака. Гноссос обвел глазами комнату, ища союзников, но никого из знакомых не осталось. Только головой в наргиле дрых Локомотив. Провозившись некоторое время с паркой, Гноссос просто бросил ее на плечи и на ватных ногах потащился к дверям. Мартышка-паук заверещал, яростно задергал цепь, но Гноссос, подзарядившись энергией собственного страха, уже резво перескакивал последние шесть ступенек — вниз, на свободу.
На улице — свист и чириканье утренних птиц, очищающая какофония тонких щебеталок.
Однако через секунду до него дошло: сквозь чириканье пробиваются совсем другие звуки — злобные ритмические щелчки разгоняли птиц прочь. Что это?
Он натужно двинулся сквозь холодный утренний туман, протирая на ходу глаза и соскребая зубами с языка привкус эля. В щелчках ясно чувствовался металлический оттенок, поцелуи кожи и стали. В промежутках — короткие вдохи и чувственные выдохи, почти стоны. От всего этого по ляжкам поползли мурашки. Звуки доносились от «Снежинки», не дальше двадцати ярдов.
Теперь Гноссос переставлял ноги осторожнее, опасаясь, что его заметят, брел прямо по сугробам и часто останавливался, чтобы набрать горсть снега и утихомирить головную боль. Иииииии, холнохолнохолно. Он вытер рукавом лицо и застыл там, где щелканье звучало совсем отчетливо. Подобрался к краю очищенной от снега площадки и замер как вкопанный, сердце хрустело где-то в ушах.
Хип стоял перед микроавтобусом, зажав в костлявом кулаке пастуший кнут. Он поднимал его над головой, выписывал в воздухе зловещую дугу и, кряхтя, опускал на крыло или радиатор машины.
