Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle
— Если я за него и выйду, так в конечном счете затем только, чтобы не мечтать о нем всю оставшуюся жизнь.
Поместье называлось Зоммерау и включало в себя внушительный хозяйский дом с деревянной резьбой предпоследнего отечественного стиля. Отличали его прежде всего достаточная удаленность от города, а также обширные угодья с хозяйствами арендаторов, загонами и кучами навоза, сельской тишиной и куриным кудахтаньем, позвякиваньем коровьих колокольчиков, виноградниками и лесами, где в прогалинах между деревьями то и дело открывался ошеломляющий вид на далекое озеро и замок Халльвиль.
Жизнь здесь была, конечно же, делом куда как приятным. Гортензия играла с детьми; у Герды были мальчик и девочка, оба здоровые, в мать, с льняными волосами и такого же, как Герда, грубоватого сложения. Гортензия рассматривала с ними гусениц. Или скакала на лошади. Езду верхом она любила больше всего. Однажды она остановилась посреди зарослей ежевики, ляжки лошади были расцарапаны и кровоточили. Гортензия напрасно прислушивалась, ожидая других. Никакого конского топота! Она замерла, чтобы не шуметь. Задержала дыхание. Кричала кукушка. Ее окружало жужжание пчел. Гортензия вдруг оказалась в одиночестве. Лошадь подергивала кожей, отгоняя мух. Стояло воскресное утро, над полями плыл колокольный звон, а между ветвями высоких темных елей поблескивала на солнце паутина. Шмель гудел то дальше, то ближе — в летней тиши он прокладывал свои призрачные пируэты… Слишком счастливая, чтобы понять, зачем ей выходить замуж, Гортензия думала: собственно, единственное, чего мне хочется, это скакать верхом. Ее собственные желания, вспоминавшиеся как что-то далекое, казались смешными, чуждыми, противными, неестественными и отвратительными. Больше всего ей хотелось бы стать лошадью. А по правде, ей и этого не хотелось. Почему ей нельзя оставаться такой, какая она есть?! Она могла бы доскакать до края света, вот и все, вот и все…
Прошли недели.
Гортензия все еще оставалась в поместье Зоммерау.
Как обычно, она жила под крышей в комнате с высокой деревянной кроватью, вещью с дурной репутацией. Укладываясь в постель, она оказывалась в облаках свежей и чистой прохлады, в блаженной беспечности, подобно висящему в вышине ангелу, взирающему вниз на дощатый пол, на собственные тапочки как наследие земной суетности. В свое время это была комната прислуги. Из-под крепкой кровли, нависавшей козырьком над входом, открывался вид на верхушки елей, на небо над ними, тучи летней грозы, множество ласточек в синеве — в зависимости от погоды. В комнате пахло то деревом, то смолой, то навозом с ближайших полей, а то, уже осенью, молодым яблочным вином, окутанной туманом листвой и сожженным валежником. Продолжая переживать случившееся, слишком счастливая, чтобы думать о чем-то определенном, Гортензия подолгу лежала, наслаждаясь усталостью тела, закинув руки за голову; так она засыпала, погружаясь в радостное ожидание грядущего дня.
Однажды в поместье появилась стайка молодых офицеров, были среди них и какие-то родственники — все случилось совершенно неожиданно, неподалеку у них проходили маневры. Среди них оказался и Амман, лейтенант и студент. После веселого полдника на траве они отправились купаться, ходить под парусом, и Гортензия к ним присоединилась.
— А вы знаете, — спросил Амман, — что я уже как-то чуть было не женился, и все из-за вас?
— Из-за меня? Как это?
Амман держал руль, ходить под парусом было для него удовольствием. Вода ослепительно сверкала, словно раскаленное добела железо. Он вел яхту очень искусно.
— Так как же это из-за меня? — переспросила Гортензия.
— Так вам все и скажи!
— Конечно.
— Смешная была история… А теперь держите линь, — воскликнул Амман, — пойдем галсами!
В город пришла весна, вечера стали теплыми. Перекапывали клумбы, красили заборы, в садах и садиках мелькали лейки и тяпки, появилась рассада. После работы все отправлялись на воздух. В рубашках, с сигаретой во рту, запустив большие пальцы под подтяжки, стояли на балконах добропорядочные обыватели, а в лучах уходящего солнца горела ярко-красная черепица крыш; во дворе кто-то еще выбивает ковер, детей зовут домой. Все звуки удивительно ясные, удивительно гулкие под стеклянным колоколом этих мягких вечеров…
Райнхарт не любил эти кварталы.
Его мать жила совсем высоко, под крышей, за цветочными ящиками, вдова с седыми волосами, становившаяся нервозной от того, что в своей кухне она не одна. На сковороде шкворчал жир, а она не могла примириться с тем, что с годами все происходит как-то медленнее, что вот она никак не может найти банку с мукой, которую только что отставила в сторону, или куда-то подевались очки. Она вылила на сковороду желтую массу, тут же зашипевшую, жир перегрелся, а тут уже закипела вода для кофе, крышка нетерпеливо стучала, но была слишком горячей, чтобы ее взять руками, и кухня наполнилась паром, так что надо было сначала открыть окно, а это, в свою очередь, влекло за собой необходимость убрать кастрюли с подоконника. Тем временем на перегретой сковороде омлет, любимая еда сына, все темнел и темнел, но мать застыла, застигнутая ужасной мыслью, что стол в комнате еще не накрыт. Разве не готовила она в свое время на четырнадцать и восемнадцать персон, и не какой-нибудь жалкий омлет, а потом еще справлялась с ролью хозяйки дома, да так, что все нахвалиться не могли? Наконец она сняла с огня омлет, выглядевший совсем недурно. Возбужденная приходом сына, она была вдвойне внимательна, проверила еще раз, все ли на месте — хлеб, сахар. Фильтр для кофе! Когда она нашла его и сполоснула, ей пришлось еще раз поставить поднос — она забыла снять передник. Когда Юрг дома, все должно быть в порядке и ничто не должно раздражать.
— Все готово, — сказала госпожа Райнхарт, — можешь садиться.
Юрг продолжал стоять.
— Сколько лет отцу на этой фотографии?
— Иди, а то все остынет.
Наконец он сел. Мать сняла крышку со сковороды, он изобразил удивление, зная, как порадует и тронет мать то, что она угадала, чем его порадовать. Он и правда очень любил в свое время такие омлеты… Беседа не клеилась, — должно быть, все дело было в том, что слушал он невнимательно. Мать видела, что сын пребывает в какой-то странной задумчивости; он помешивал ложечкой в чашке, хотя и не положил в нее сахар, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы не заметить вслух, что на тарелке у него все еще лежит остывший кусок омлета — он явно забыл о нем, замер с вилкой в руке.
— Скажи-ка, — произнес он словно бы невзначай, насколько мог это изобразить, — когда отец начал пить? Я имею в виду, он уже пил, когда вы поженились? До моего рождения?
Госпожа Райнхарт, внутренне сжавшись, словно в нее полетели острые ножи, безуспешно пыталась увести разговор в сторону. Своими вежливыми вопросами в самом начале он уже лишил ее всех возможных новостей, и потому она почувствовала себя в этот момент, будто ее обхитрили, предательски разоружили.
— Я, собственно, спрашиваю… У меня есть естественное право на это, как мне кажется.
Но мать не желала признавать, что ее муж пил; ну не то чтобы он пил, она бы так не сказала… Юрг встал. Конечно, ему было жаль мать, но сопротивление делало его резким. Вызывать сочувствие — женское оружие. Однако приходит день, когда наша совесть требует вещей более важных, чем похвальное снисхождение к ближним. Ему надо знать. Какое-то время было неясно, чего он добивался; сын стоял у окна, отвернувшись, и набивал трубку. Мать предпочла ничего сама не говорить. Может быть, он обернется и начнет говорить о совсем других вещах, и вечер окажется совсем приятным.
— Я знаю, — произнес он наконец, — что поступаю бессердечно по отношению к отцу. Но ничего другого мне не остается, даже его смерть не могла нас примирить. И он был ко мне, в годы моей юности… быть может, он испытывал ревность и не знал, как со мной себя вести.
Ревность, из-за чего?
— Потому что он видел или чувствовал, как ты влюблена в своего сына, — ответил он коротко. — Между прочим, ты вообще сослужила мне этим недобрую службу.
Такова была его благодарность за то, что она вечно его защищала.
— Именно этим ты и сослужила мне недобрую службу, — вновь повторил Юрг, — правда, теперь я вижу, что так обстоят дела в девяти из десяти семей!
— Как?
Юрг затянулся и рассмеялся:
— В гостях в каком-нибудь доме часто не знаешь, куда прятать глаза, когда видишь такую вот материнскую любовь. Они просто не хотят стареть, все эти добрые матери, и вот они вдруг оставляют мужа в одиночестве, а сами влюбляются в своих собственных сыновей… Ведь и ты видела во мне только то, что тебе казалось приятным.
Юрг остановился; его трубка погасла, безучастная, — он набивал ее без всякого желания.
