Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим
— Повезло! Вы называете это везением! — Я не могла больше сдерживаться. — Ничего себе повезло!
Меня до сих пор поражает, как мало сочувствия выказывали мне тогда врачи, теперь-то я понимаю, да и раньше подозревала, что известный хирург не испытывал к Октавии ничего, кроме профессионального любопытства. Моя дочка была необычным случаем, медицинской диковинкой.
— Может быть, вы скажете мне, — вернувшись к заискивающему тону, спросила я в конце концов, убедившись, что на мою резкость доктор не реагирует, — на что можно надеяться? Какой процент операций проходит успешно?
— Следует помнить, — ответил хирург, — что операции такого рода еще только разрабатываются, хотя за последние годы мы достигли значительных успехов. Еще лет пять назад выживал только один из пяти детей такого возраста, теперь мы уже можем говорить об одном из четырех.
Похоже, он ждал от меня поздравлений, но я разразилась слезами. Слово «выживал» впервые так прямо прозвучало по отношению к моему ребенку.
— А если не делать операцию? — спросила я. — Что тогда?
— Боюсь, — ответил хирург, — что выбора нет. — И, изобразив на лице деликатную озабоченность, он встал и заключил: — Ну что ж, миссис Стесси, я думаю, вам, вероятно, следует пойти домой и обсудить все с мужем, и, пожалуйста, помните, что мы имеем все основания надеяться…
— С кем обсудить? — грубо переспросила я, теряя уже всякое самообладание.
— Ох, извините, ради Бога, конечно, конечно, — спохватился он, бросив взгляд на кипу бумаг на столе. — Но есть же у вас кто-то, с кем можно посоветоваться? Родители? Кто-нибудь из родных?
— Родители у меня в Африке, — пренебрегая правилами грамматики, отрезала я, застегивая пальто, и направилась к дверям.
— В Африке?
Мне показалось, что доктора странно заинтересовало это обстоятельство, хотя я упомянула про Африку, отнюдь не желая что-то объяснять, а скорей из духа противоречия. Он снова сел и задумался, а потом поднял глаза и спросил:
— Вы, случайно, не родственница Герберта Стесси?
— Ну, если уж на то пошло, я — его дочь, — нехотя призналась я, понимая, что мое саморазоблачение в данных условиях вряд ли сделает честь отцу.
Однако доктор моментально преобразился — он заставил меня снова сесть, распорядился, чтобы принесли еще кофе, и начал рассказывать, как учился с моим отцом в Оксфорде, как они оба увлекались тем-то и тем-то, как участвовали в каких-то диспутах, как он всегда мечтал заняться политикой, спросил, как поживает моя мать и как родителям нравится Африка? Судя по тому, что он говорил, он был близко знаком с моими родителями, да я уже и сама начала припоминать, что его фамилия — а фамилия доктора была Прозероу — одно время часто упоминалась за нашим обеденным столом, причем упоминалась одобрительно, поскольку ее обладатель занимал правильную позицию по отношению к Службе здравоохранения и был достаточно значительной фигурой, чтобы вносить значительный вклад в обсуждение деятельности этой системы на всевозможных конференциях. О нем отзывались как об отменном социалисте, и сейчас мы приглядывались друг к другу с новым интересом.
Мы провели за дружеской болтовней не меньше четверти часа, а в это время за дверями кабинета явно росла очередь измученных пациентов, с унылой покорностью ожидавших, когда врач освободится. Поднявшись наконец проводить меня, Прозероу сердечно пожал мне руку, записал номер моего телефона и сказал, что через неделю я могу принести Октавию, ее обследуют в течение одного дня, и, если все будет благополучно, недели через две прооперируют.
— Поверьте мне, — сказал он, — я не хочу кривить душой, операция серьезная, но состояние ребенка, несмотря на то, что случай тяжелый, судя по всему, на удивление хорошее, и, как только пройдет критический послеоперационный период, шансы на полное выздоровление могут быть вполне основательными, вполне! А кроме того, мисс Стесси, хотя и не положено хвалить самого себя, смею вас заверить, что вряд ли вы могли отдать вашу дочь в более надежные руки.
И я ему поверила. Я, правда, и прежде не сомневалась в его опытности, но мне стало гораздо легче оттого, что он убеждал меня так дружески и с улыбкой. Человек слаб, ему хочется чересчур многого, и как приятно, если удается это многое получить, да еще даром.
Следующие две недели я не знала, куда себя девать: работать я не могла, причем не могла по-настоящему, а не так, как бывает, когда это только кажется, пока не найдешь в себе силы засесть за книги. Я с трудом дотягивала до вечера, и мою тоску усугубляла безмятежная веселость сияющей улыбками Октавии, приходилось бороться с собой, чтобы поминутно не прижимать ее к груди. На второй вечер меня осенило, что неплохо бы утопить грусть в вине, и я взялась осуществлять эту идею. По-моему, я уже где-то говорила, что стоит мне выпить, и настроение у меня сразу поднимается. Это средство не подвело и тут. С деньгами у меня было туговато, поэтому каждый вечер я покупала самое дешевое красное вино — согретое в кастрюльке, оно становилось очень вкусным. Ежевечерне я выпивала изрядную порцию и примерно через час достигала сладостного состояния, когда мои мысли начинали беспорядочно кружить от одной утешительной приманки к другой — то я преисполнялась уверенности в бессмертии души, то внушала себе, что всякое страдание имеет цель, но в основном пребывала в приятной убежденности, что мне повезет и счастье мне не изменит. В трезвом виде такие мысли меня никогда не посещали.
Обычно я уже лежала в постели к тому времени, когда возвращалась Лидия, любовь которой с Джо как раз достигла апогея. Я нарочно избегала встреч с ней, ибо сразу ничего не сказала про Октавию и не хотела, чтобы меня вынудили открыть правду. Однако как-то раз Лидия вернулась вместе с Джо вскоре после одиннадцати, а я в это время валялась на ковре перед камином, уткнув голову в подушку, и прикидывала, хватит ли у меня сил подняться и дойти до постели. Я не слышала, как они вошли, и была застигнута на месте преступления. Оба сразу догадались, чем я занималась, и решили составить мне компанию. Они начали рассказывать, какой видели фильм, потом Лидия сообщила, что вот-вот закончит свой роман, а я спросила Джо, как насчет его романа, и он удивился:
— Какого?
Я ответила:
— Да любого, какой ты сейчас пишешь?
Он сказал, что не пишет ничего, и я воскликнула:
— Это что-то новенькое!
Потом Джо принялся расспрашивать меня, когда вернутся мои родители, когда Лидии придется выехать, и что намерена делать я сама, ведь с ребенком найти квартиру трудно. И тут мне чуть не сделалось дурно, — я с пронзительной остротой вдруг представила себе, что будет, если Октавии суждено умереть: «Не было бы счастья, да несчастье помогло», — вот что все скажут. Я так и слышала, как это повторяют даже те, кто хорошо знает и понимает меня. А все потому, что Октавию, кроме меня, никто на свете не любит, и никто не представляет, как люблю ее я! Наверно, есть дети никем не любимые, нежеланные, брошенные, покинутые, чье существование — бремя даже для земли, которая их носит. Наверно, сила моей любви к Октавии призвана компенсировать немногочисленность тех, кто будет ее оплакивать.
К счастью, Джо и Лидия очень скоро съехали с вопроса о квартирах и детях, и я смогла прийти в себя, но ненадолго, потому что Джо чуть ли не сразу воскликнул:
— Да, Розамунд! Я тут как-то на днях разговаривал о тебе с твоим приятелем из Би-Би-Си… Джордж, кажется? А как, кстати, его фамилия? Фамилию никак не могу запомнить.
— Джордж Мэтью, — сказала я. — Ты имеешь в виду Джорджа Мэтью?
— Да, верно Джордж Мэтью, — согласился Джо. Наступила пауза, во время которой я слушала, как гулко бьется мое сердце, как странно прерывается дыхание, и чувствовала, как краска заливает лицо. Все это было для меня наглядным свидетельством того, что я, оказывается, глубоко задета. Уже много месяцев я даже имени Джорджа не слышала, ибо в отличие от других отвергнутых женщин была лишена привилегии выслушивать сплетни и пересуды о нем общих друзей. Я так усердно избегала всех мыслимых и немыслимых точек соприкосновения между нами, что Джордж как бы вообще перестал существовать. И если бы доказательство его существования не ворковало целыми днями у меня на руках, я могла бы вообразить, что весь эпизод мне просто приснился, что это был сон, порожденный моей неудовлетворенностью и некими душевными вывихами, сон, в котором желаемое предстает как действительность. А теперь, когда я услышала, как произносят его имя, когда Джордж всплыл на поверхность из тайников моей памяти, я не знала, что сказать, как держаться, как, хотя бы неумело, разыграть подобие беспечности. Мне не терпелось узнать тысячу вещей — как Джордж выглядит, как одет, как он обо мне говорил — нежно, равнодушно или враждебно, знает ли он, что у меня ребенок, с кем он проводит время, кого любит, кто любит его — и еще множество других таких же вопросов, глубоко запрятанных и долго сдерживаемых, рвались из меня, но я не знала, как их задать, а потому промолчала. Молчала и чувствовала, как лицо, помимо моей воли, принимает привычное выражение безразличия. Видимо, мне удалось убедить Джо, что затронутая тема меня нимало не интересует, потому что когда, затушив сигарету, он поднял на меня глаза, то не вернулся к разговору о Джордже, а стал обсуждать очередной выпуск своей телевизионной программы. Оказывается, в нем должна была выступить Лидия с беседой о современном романе.
