Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт
В конце февраля Караковский приехал в Москву по делам и согласился встретиться с руководителями московской делегации в своем гостиничном номере, чтобы окончательно утрясти все вопросы. Но за час до назначенного времени Наппу срочно вызвали в редакцию. Мариничева и Фурман, которые не были знакомы с легендарным директором коммунарской школы, ужасно разволновались. В панике они стали названивать троице московских челябинцев, упрашивая их взять на себя роль посредников в переговорах. Несмотря на цейтнот, те смогли договориться между собой и примчались на встречу.
С виду Караковский оказался похож на вполне обычного солидного чиновника, но при этом в лице у него была странная младенческая открытость, даже когда он хмурился. После взаимных представлений, неспешного чаепития и обмена разной обоюдополезной информацией наконец перешли к главному. Как призналась Мариничева, они с Наппу взяли на себя смелость привезти на сбор «довольно сложный в мировоззренческом плане столичный студенческий контингент» и в связи с этим очень рассчитывают – не на какое-то особое отношение, конечно, а прежде всего – на профессиональное понимание. Владимир Абрамович слегка встревожился и спросил, что это значит. Ольге пришлось подсобраться. Говоря о «мировоззренческой сложности», она имеет в виду сочетание нескольких факторов, которые, независимо от того, хотим мы этого или не хотим, оказывают сегодня серьезное влияние на настроения студенчества и формирование умов нового поколения. Во-первых, это естественное для определенной части нашей молодежи внешнее подражание широко распространенным на Западе протестным движениям, в частности хиппи и пацифистам, с их демонстративной атрибутикой; во-вторых, неизменно высокий градус нравственного неприятия сталинизма в среде творческой интеллигенции – а наши дети происходят в основном именно из этой среды; и, в-третьих, резко максималистская юношеская реакция на известный формализм в работе комсомола. Вся эта идеологическая «взвесь» требует от нас, коммунистов, особого такта и способности к поддержанию диалога. Но дело стоит того, потому что дети, с которыми она и Валера работают, в большинстве своем обладают яркими творческими способностями, очень открыты и в целом безусловно настроены на созидание. В заключение Ольга дала твердые гарантии, что на сборе их воспитанники «с несколько экстравагантными представлениями о мире» будут находиться под полным контролем руководителей группы. (На протяжении ее монолога Фурман старательно кивал в знак согласия, но изобретательные Ольгины формулировки его очень насмешили; кроме того, было уже известно, что редакционное начальство отказалось отпускать ее одновременно с Наппу, поэтому сама она никуда не поедет и, соответственно, не сможет никого «контролировать». А про Наппу и говорить нечего.)
Однако из ее сложной речи Караковский так и не уловил, зачем ему и его школе нужен такой «подарок». Мариничева начала горячиться: мол, у нас же общее педагогическое дело! Мы ведь не можем отказываться от каких-то сложных или проблемных детей только из-за того, что нам с ними трудно работать!.. А вот это было с ее стороны грубейшей ошибкой. И действительно, по какому праву эта молодая расфуфыренная журналистка не только ставит себя на одну профессиональную доску с таким заслуженным и даже, можно сказать, великим педагогом, но еще имеет наглость упрекать его в том, что он якобы отказывается работать с какими-то детьми! Да кто она такая?.. Караковский мгновенно поскучнел и замкнулся. Раскрасневшаяся Мариничева мучительно пыталась разобраться сама с собой, и в комнате повисло катастрофическое молчание… Вот тут-то и оказалось, что решение позвать на встречу московских челябинцев было абсолютно правильным ходом: Ирина вдруг принялась по-свойски балагурить с Владимиром Абрамовичем, он невольно улыбнулся, и понемногу все расслабились. Вскоре беседа деликатно возобновилась, а Игорь с Володей своим молчаливым присутствием как бы подтверждали, что все будет в порядке.
В Челябинск «московская делегация» выехала тремя группами. Наппу с компанией новых знакомых, которые, как и он, не хотели зря терять время, взяли билеты на самолет. Фурман, Соня, Машка и Морозов, составившие «преступную группу тунеядцев и бездельников», решили не спеша и с комфортом двинуться поездом. А челябинцы отправились на поезде на день раньше, пообещав «подготовить почву» к их прибытию.
Фурман и Соня рассчитывали в дороге вволю пообщаться с Морозовым. Но эти надежды не осуществились, потому что Машка устроила своим спутникам суровую многочасовую спевку. К концу пути она научила их слаженно и с самоотдачей исполнять под гитару больше десяти красивых песен. Они даже не ожидали, что у них может настолько хорошо получаться. Пару раз к ним в купе вежливо стучались соседи. Они выражали свое восхищение подслушанным через перегородку пением, просили разрешения ненадолго присесть и неизменно просили исполнить что-то эстетически совершенно неприемлемое из эстрадного или блатного репертуара. На худой конец, заказывали Высоцкого. Машка, демонстрируя мастерство общения с простым народом, к каждому гостю находила свой подход, предлагала компромисс и выпроваживала всех без обид.
Поздним вечером, когда они уже закончили репетировать и славно поужинали обильными домашними припасами, случился небольшой «внутренний инцидент».
Машка и Морозов регулярно уходили курить в тамбур. В какой-то момент, когда они в очередной раз отсутствовали, Соня с полотенцем через плечо отправилась готовиться ко сну, а Фурман достал взятую с собой книгу и попытался начать читать. Вскоре вернулась Машка, сказав, что Морозов остался в тамбуре, так как двух выкуренных сигарет ему оказалось мало. Машка с Фурманом просидели вдвоем довольно долго и уже стали недоумевать, куда подевались остальные, но тут в купе ворвалась Соня и со слезами на глазах пожаловалась, что Морозов опять к ней приставал.
– Где, в туалете?!
– Нет, в тамбуре. Я еле от него отбилась!
– А как ты оказалась в тамбуре? Ведь ты вроде бы пошла умываться?
– Морозов попросил постоять с ним, пока он докурит.
– Это сколько же он успел выкурить за это время? Пачку?.. Ну хорошо, так что же он тебе сделал?
– Я не хочу об этом говорить.
– Он что, ударил тебя? Выворачивал руки?
– Нет, что вы!
– Тогда в чем же выражалось его «приставание»?
– Он вдруг на меня накинулся и попытался меня поцеловать!
– Так… Понятно. А он что-нибудь говорил при этом?
– Ну, сказал, что любит меня…
Машка с Фурманом чуть не попадали от смеха.
– Ну и как, получилось у него тебя поцеловать-то?
– Вы дураки! – Соня сделала вид, что обижена. – Знаете, как мне стало страшно в первый момент, когда он вдруг на меня бросился! Я даже закричала! По-моему, он и сам ужасно испугался…
– Кстати, а где он? Ты его случайно не прибила сгоряча? Может, он там валяется на грязном полу, избитый до полусмерти? Или уже выпрыгнул на ходу из поезда?..
Соня окончательно расстроилась и с досадой сказала, что она сама во всем виновата. Черт ее дернул идти с Морозовым в тамбур, и вообще… Но Машка, отсмеявшись, строго заявила, что если он еще не спрыгнул с поезда, то тем хуже для него. Она ему этого безобразия просто так не спустит. Здесь она одна несет ответственность за Друскину – девушку чрезвычайно талантливую, но, к сожалению, в житейском плане беспредельно наивную, неопытную и даже, пусть она ее простит, элементарно глупую. Поэтому Морозова надо как следует проучить, чтобы на будущее отбить у него всякую охоту к подобным «невинным детским шалостям». После ее грозных речей Фурману стало совсем уж жалко парня, и он отправился проверить, в каком тот находится состоянии.
Вообще-то морозовская пылкость его удивила. Ведь он уже второй раз безуспешно пытается «пристать» к Соне. Но если он настолько серьезно в нее влюбился, бедняга, то зачем выбирать для этого такие неудачные моменты, да еще когда кругом полно людей? Неужели нельзя было в Москве встретиться с ней где-нибудь в тихом месте и просто объясниться? Чтобы это оставалось тайной, а не превращалось каждый раз в какой-то нелепый и смешной скандал? Все-таки странный Морозов человек… Хотя в общем-то они с Соней неплохо смотрелись бы вместе.
Вопреки его смутным опасениям, Морозов стоял в тамбуре у окна и задумчиво курил. Увидев Фурмана, он сразу затушил сигарету и помахал рукой, разгоняя дым.
– Ну, как ты тут? – спросил Фурман. – Здесь довольно холодно.
– Да, вообще-то не жарко. Они помолчали.
– Говорят, ты опять приставал к Соне?
– Я? Приставал?! Да что ты! Разве я мог? Впрочем, наверно, можно это и так назвать. А что, она уже успела на меня наябедничать?
– Да уж. Но, насколько я понял, она сама считает свою реакцию на этот досадный эпизод неадекватной и преувеличенной и жалеет, что все так получилось.
