Марсело Фигерас - Камчатка
То, что мы понимаем под словом «отец», сильно расходится со значением этого слова в прошлом. В Книге Бытия ничего не сказано о том, как обходились со своими детьми Адам и Ева. Не описана даже их реакция на убийство Авеля Каином; в этом умолчании чувствуется скорее недоумение, чем горе. С тем же фатализмом Авраам, десятилетиями умолявший небеса даровать ему сына от Сарры, соглашается принести в жертву Исаака, мальчика, о котором он так мечтал, – принести в жертву по воле того же Бога, который сначала удовлетворил желание Авраама. Этот самый Яхве, отец всего человечества, питал к собственным творениям весьма противоречивые чувства: дважды едва не стер их с лица земли (в первый раз – когда устроил потоп, а во второй – когда евреи, выведенные Моисеем из Египта, сделались идолопоклонниками), раскаявшись лишь в последний момент. Весь род человеческий, без каких бы то ни было различий, Яхве принял только тогда, когда прикипел сердцем к своему любимцу Давиду – лишь в этот момент иудейский бог впервые назвал себя «отцом человека».
В других традициях образ любящего отца также складывается постепенно. Греческие боги зачинают героев и других богов направо и налево, но, по-видимому, почти безразличны к своим потомкам, если не считать смутного чувства ответственности за их судьбу; многие боги и богини проявляют больше участия к простым смертным, чем к родным детям. Всех перещеголял Сатурн – как я знал от Гойи, он пожирал своих отпрысков. Лай тоже пытался прикончить Эдипа, но план сорвался. Впервые отцовство будет воспето в «Одиссее», хотя все заслуги принадлежат тут не Одиссею, а Телемаку: много лет сын неустанно восхвалял отца, который все эти годы не показывался на родной Итаке – как отплыл к Трое, так и сгинул. Гомер описывает тоску Телемака: «Полон тревоги был сон Одиссеева сына: во мраке / Ночи божественной он об отце помышлял и крушился»1.
Король Артур так никогда и не видел Утера, который его зачал. Узнав из пророчества, что собственный сын свергнет его с трона, Артур поступил по примеру Ирода – велел умертвить всех новорожденных младенцев в королевстве; Мордред пережил эту бойню, но уже взрослым погиб, наколотый на отцовское копье. В пьесах Шекспира преданность свойственна исключительно сыновьям и дочерям (Корделии, Гамлету – образ последнего, кстати, напрямую восходит к Телемаку), меж тем как отцы, похоже, этой преданности совершенно недостойны. Лучшие персонажи Диккенса – сироты: Дэвид Копперфильд, Пип, Оливер Твист и, наконец, Эстер Саммерсон, которая росла в доме суровой тетки, вслух проклинавшей день, когда девочка появилась на свет. Мы ничего не знаем ни об отце капитана Ахава, ни об отце Алисы, ни об отце доктора Джакила; складывается впечатление, будто эти герои и героини вышли в мир уже сложившимися людьми, такими, какими мы их знаем, словно Венера Боттичелли – из морской раковины.
Изо всего вышесказанного отнюдь не следует, что отцовство в современном понимании в прошлые эпохи вообще не встречалось. Первые ростки видны уже в евангельской притче о блудном сыне: отец там – это человек, и достаточно щедрый, чтобы отдать детям лучшее, чем располагает, и достаточно мудрый, чтобы дать им свободу для приобретения собственного жизненного опыта, и достаточно терпеливый, чтобы ждать, покуда они созреют, и достаточно добрый, чтобы встретить вернувшихся детей с распростертыми объятиями и снова пригласить за стол. Эта концепция отцовства как бы исправляет ветхозаветный образ невозмутимого деспота – образ, с которого списаны все литературные патриархи от короля Лира до стейнбековского Адама Траска в «Восточнее рая». Книга одна, а от первой части ко второй акценты радикально меняются. В начале Библии отцовство олицетворяет собой власть, но в конце концов его главным свойством становится любовь.
Относительно недавно дети рождались в мире, который выглядел незыблемым и неизменным. Их отцы всю жизнь занимались одним и тем же делом. Будь ты пастух или солдат, шахтер или охотник, ты им оставался до гробовой доски. Запертые, замурованные в своих профессиональных цехах и социальных кастах, люди воплощали в себе косность общественного строя и проживали свой век, думать не думая о том, что на свете для них могло найтись и другое место. Поневоле они были суровыми, отстраненными отцами. О детях заботились, как волки о волчатах: приносили им еду, согревали их и защищали от других хищников. Когда малыши вставали на ножки, отцы учили их общаться с людьми при помощи слов и работать руками: управляться с плугом, с копьем или с наборной кассой печатного станка, – думая, что этими инструментами дети будут орудовать всю жизнь, покуда не передадут их уже своим детям. Этим отцовство и исчерпывалось – что, если хорошенько рассудить, уже немало.
Того мира больше нет. Мой дед принадлежал к последнему поколению отцов в классическом понимании: сызмальства выбрав свой образ жизни, не отказывался от него до гробовой доски. Пережил бури, пожары и засухи (эти метафоры я выбираю, поскольку мне трудно отделить дедушку от земли, которую он возделывал), но никогда не знал, что такое «потерять себя». С моим отцом все было наоборот: он появился на свет в мире, растратившем все незыблемые принципы. И потому папе уже не понадобилось обходиться с детьми сурово (ведь все границы размылись) или держаться отстраненно (новый мир упразднил все дистанции между людьми). Оно и к лучшему. Но в то же самое время у нас на глазах он жил, точно герой приключенческого романа, – бился над загадками, которых никак не мог разрешить; хочется верить, что и это пошло нам на пользу, но судить об этом пока рано.
Мой дед был человек цельный, словно высеченный из одной глыбы. Отец же распадался на множество ипостасей: чудак и политический активист, завсегдатай ипподрома и фанат сериала «Захватчики», отец-выдумщик и сын-бунтарь, спаситель родины и влюбленный, член коллегии адвокатов и энтузиаст донкихотских затей. Я не утверждаю, что все эти элементы были совершенно несовместимы; но, сосуществуя в душе моего отца, они толкали ее к разладу; этот внутренний конфликт папа пытался разрешить ежедневно. А после марта 1976-го, когда прежняя страна, такая понятная и привычная, вдруг исчезла у него на глазах, разлад обострился. Легко предположить, что наша мама не испытывала такой внутренней раздробленности – она создала себе маску, идеально прилегавшую к ее подлинному лицу. Но, очевидно, даже мама теряла самообладание, когда ее накрывала зловещая тень бабушки Матильды – еще одной представительницы поколения, которое никогда не признавалось в душевных шатаниях, а если и признавалось, то слишком поздно.
55. Я обнаруживаю, что живу в стереофильме
В первые дни у нас все шло наперекосяк, но затем жизнь на даче вроде бы вошла в нормальную колею. Казалось, сменились только декорации: все играют свои привычные роли, только сцена оформлена иначе. Мы с Гномом ходим в школу. Папа с мамой – на работу. Даже присутствие Лукаса, этого инородного тела в организме нашей семьи, выглядело вполне естественным – он незаметно вписался в систему взаимоотношений, которая складывалась годами. Просто в семействе прибавился еще один сын. За ужином Лукас мог обсуждать с нашими родителями новости, а заодно, скатав из хлебного мякиша шарик, играть со мной в баскетбол (корзиной служили мои полусомкнутые пальцы); Лукас стал для нас центром, вокруг которого мы все вращались. Даже свою зубную щетку он ставил в стакан вместе с нашими.
На первый взгляд плавный ход нашей новой жизни означал, что Гном преодолел свои фобии. Моего брата усадили в экспериментальную ракету, едва успев нарядить в любимую пижаму да сунуть в руки плюшевого Гуфи и кружку с носиком, и, торопливо отсчитав: «Три… два… один… пуск!», отправили на чужую планету. Такой разрыв с привычной обстановкой причинил бы душевную травму любому ребенку его лет, а если учесть привязанность Гнома к вещам и ритуалам, вокруг которых вращался его мир, перелет должен был стать настоящим потрясением. На борту ракеты не нашлось места для его кровати, его школы или его любимых кафельных плиток в ванной; не было места и для моих игрушек, которые он регулярно разламывал; не было места для кресла, на котором он непременно начинал отплясывать, когда диктор объявлял: «А теперь посмотрите очередную серию телевизионного фильма «Святой»; не было места для сине-красного трехколесного велосипеда, который был Гному уже маловат. Тем не менее в невесомости, с которой нам приходилось мириться в межзвездном полете, Гном маневрировал с ловкостью бывалого астронавта. Правда, была одна закавыка – мокрые простыни, но в эту тайну был посвящен только я, и мы вместе искали решение. Папа с мамой ни о чем не подозревали: в их глазах адаптация Гнома к чуждой обстановке прошла без сучка без задоринки.
В каком-то смысле все мы старались брать пример с Гнома. Во всем находить позитивные моменты, как призывал в «Мафальде» Манолито: он сломал заводную машинку Гилля, но в утешение вручил потерпевшему шестеренку, из которой получился отличный волчок. Важно уметь извлекать хоть маленькую, да выгоду из крупных утрат.
