Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2008)
В Касторном сидели долго, эвакуированных много, и они все прибывали и прибывали. Выходим погулять на платформу, там составы с солдатами, едущими на фронт, и парочками прогуливающиеся девочки: они и стесняются, и все же разговаривают с солдатами, кокетничают — все как в мирной жизни. А когда поезд тронулся, девочки как-то оцепенели, ни они, ни солдаты не махали руками, не кричали “ура”, молча, пристально смотрели друг на друга уже как родные. Я оглянулась и увидела на бугорке старую, с палочкой женщину, которая крестила и крестила состав даже тогда, когда он ушел и не был виден вообще. Кроме этой полуживой старухи, помолиться за солдат было некому.
Ночь. Нас не отправляют, вокзал перегружен, он разгорожен не до потолка на воинское и гражданское отделение. Я как мышка пробралась в воинское отделение, и там солдаты и офицеры запели. Эта песня и эта общая атмосфера ночного вокзала в Касторном не покинет меня никогда, она на всю жизнь переменила настрой моей души. “Тебя я больше не увижу, лежу с разбитой головой”.
Когда я вернулась в гражданское отделение — плакали все женщины, кто тихонько, а кто не стесняясь, навзрыд. Вскоре подошел состав, солдат увезли на фронт, а нас отправили только утром, и не на платформе, а уже в закрытом товарном вагоне. В вагоне стояла железная печь, но топить ее было бесполезно, все выдувало ветром. Нас, поскольку с детьми, поместили на нижней полке у печи. Вагон был набит до отказа, спали даже на полу. На каждой остановке объявляли время стоянки, все бежали за кипятком и в туалет, но стоянки были намного продолжительнее, чем объявлялось, иногда стояли два-три часа. Зашел как-то в вагон и сел около дядя в шубе мехом наружу. Я в жизни таких не видела. Говорю отцу: “Смотри, дядька, а в дохе…” Отец повернулся и сказал: “Дикарь”. Потом, уже в Воронеже, я вспомнила: “Пап, помнишь, с нами дикарь ехал?” — “Какой еще дикарь?” — удивлялся отец. Оказывается, дикарем он назвал меня, а я глаз не спускала с этого человека и гордилась — расскажу всем, что я видела настоящего дикаря.
Прибыли в Воронеж. Огромное здание вокзала заставлено кроватями с простынями и подушками, чего мы не знавали уже более пяти лет. Отцу кровать отдельно, нам с сестрой одну на двоих, и маме с Аркадием тоже отдельная кровать. Райские условия. Перед этим нас, конечно, попросили всех побывать в бане, а белье пропустили через санпропускник. Рядом с нами были кровати привезенных из блокадного Ленинграда. Они ни с кем, даже между собой, не разговаривали совсем. Всегда молчали. В столовой ели суп и второе, держась одной рукой за хлеб, но его не ели, а несли с собой и прятали под матрац. После того, как ленинградцев увозили, уборщицы находили под матрацами несъеденные куски хлеба.
От Воронежа до Владикавказа мы ехали в товарном вагоне два с половиной месяца. Где-то в Ростове один из офицеров раздобыл мел и крупными буквами на вагоне написал: ВАГОН ТИФОЗНЫЙ. И все. Не садился никто, все в страхе обходили наш вагон, и с платформ на нас смотрели с жалостью. Никто из железнодорожников ни разу не поинтересовался — откуда эта надпись, и мы спокойно доехали до Владикавказа.
Горы меня потрясли, они были совсем близко, казалось, в двух шагах. И в первый же день по городу шла похоронная процессия, хоронили осетина-офицера. Процессия с духовой музыкой, которую я слышала первый раз, двигалась прямо к горам, и я, любопытная, за ней. Думала, минут через пятнадцать мы будем у самого подножья. Шли часа полтора, горы все так же близко и все так же недоступны. Домой в гостиницу вернулась только к ночи.
Посмотрев наши документы, нас направили в глухой осетинский аул Дзаурекау.
Аул Дзаурекау одним своим концом уходил в горы, а другим, широким, растекался в степь, типичную кубанскую степь, где сеяли кукурузу, выращивали овощи, пасли скот. Посреди аула протекала шумная горная речка, которая поначалу мешала даже спать. Поместили нас в большой пустой магазин. Огромный широкий прилавок тянулся через весь магазин, а за ним по всей стене — полки для товара. Спали прямо на прилавке, кто где, только мама с сынишкой рядом, чтобы не упал. Эвакуационный лист здесь уже не действовал, денег нет. Отец нанялся вскопать у осетина небольшой участок под кукурузу. Идем всей семьей: отец, мама, две девочки тринадцати и четырнадцати лет и Аркадий. Дали нам две лопаты, чтобы копали попеременно, и обещали после вскопки накормить. Начали. Отец копает один, остальные — сменяя друг друга. Но, измученные многолетним голодом и скитаниями по вагонам, мы все валимся с ног, даже отец. Уходим, не надеясь ни на какой обед. Отец идет к председателю колхоза, и тот предлагает ему мешок заплесневевших сухарей. Ножом или камнем мы их дробим и где-то находим незаплесневевшие участки — едим, к тому же по буграм уже появляется спелая алыча, набираем ее, и с сухарями получается удивительно вкусная еда. Отец теперь уже один взялся соорудить плетень и заработал полмешка кукурузы, и хозяин позволил на его же мельнице ее смолоть. Мамалыга на воде нас спасала.
Жил осетинский народ несравненно лучше наших среднерусских крестьян. Они хорошо одевались, в домах было много эмалированной посуды: кастрюли, миски, тазы, металлические ложки. В наших деревнях, кроме чугуна, глиняных мисок и деревянных ложек, а также больших деревянных корыт, ничего не было. В ауле очень много молодых мужчин ходили с палочками, многие считались туберкулезниками, это казалось странным.
Фронт катился все дальше и дальше на Восток, и отец ушел добровольцем в армию. Ему было около сорока семи лет. По возрасту он мог бы и не идти, но опять же дикая боязнь того, что уже в одной оккупации был, контакт с немцами имел. Не шпион ли? Заберут, засудят, расстреляют. И человек вынужден бросать жену с тремя детьми среди чужих людей, зная, что немцы будут и здесь (они уже были под Ростовом). Мы остались одни.
В то время в глубинках Осетии женщина не могла разговаривать ни с одним мужчиной, кроме своего мужа. А мама сразу пошла в контору колхоза. Стоявшие там мужчины оторопели, и ни один из них не вымолвил ей ни слова. Но она со своей настойчивостью все же договорилась, что мы все четверо будем ходить на полевые работы и там нас в обед будут кормить.
Итак, мы в бригаде. Туда нас везут на подводе, Аркадий гуляет и чем-нибудь забавляется, а мы все трое с тяпками пропалываем кукурузу. Бригадир — молодой, здоровый, иногда делает маме замечание: твоя старшая часто стоит не нагнувшись, обрати внимание! В обед привозят хлеб — чурек (кукурузные лепешки). Редко сыр, но сыр делят так, что нам, даже маленькому Аркадию, ничего, как бы случайно, не достается. Если мама просила хотя бы для ребенка — не давали. Обида сжигает, не знаешь, куда деться! Радостью было, если среди кукурузы найдешь кустик прорастающей прошлогодней картошки, она еще съедобна, на ужин сварим. Одно богатство неистощимое — это алыча. Она росла везде по буграм, ранняя желтая, а поздняя такая крупная, темно-красная. И хотя осетины свинину не ели, огромные жирные свиньи паслись на этих буграх, ели алычу, с жадностью, с хрустом разгрызая косточки. Было страшно.
К осени работы в поле прекратились, кукуруза осталась неубранной, в сторону Владикавказа все больше уходило машин с солдатами.
Наши уходят. Идут молча, мрачные, неразговорчивые. Местные жители уносили с полей недозревшую кукурузу. Под их косыми взглядами это же делали и мы. И вот уже глубокой осенью недалеко от аула, почти у нас над головами, разгорелся страшный воздушный бой. Все было видно как на ладони. Наши истребители гонялись за немецкими. Когда один из наших задымился, рухнул и взорвался на земле, аул молчал, никто даже из дома не вышел. И только мы, изможденная русская женщина со своими детишками, стояли и плакали.
Немцы вошли в аул как-то незаметно и заполнили весь наш магазин, оставив нам топчан за печкой. Заняли и две другие комнаты, где была почта и какая-то контора. А внизу под домом был подвал, где кто-то оставил трех лошадей и одного ослика. Там было и сено, но совсем не было воды. Приходилось хотя бы по одному ведру в день на каждого животного приносить самим. Как их было жалко, какими добрыми глазами они смотрели на нас, ожидая, когда подставишь ведро!
Аул есть аул. Сверху в горах были наши, и иногда они начинали простреливать весь аул из миномета. Мы тихонько вдоль дома убегали в подвал, иногда там ночевали.
Немцы большей частью вообще находились в окопах, поскольку передовая была где-то недалеко. Они там жили по неделям, возвращались, сейчас же крик “матка, старайт”, и мама всю ночь за домом разводила огонь, грела воду, стирала. Стоявшие у нас войска были войсками СС. Были суровые, злые лица, были и добрые.
