Бенджамин Констэбл - Три жизни Томоми Ишикава
Тепло бара согревало его, алкоголь проникал в кровь, и Трейси расслабился. Мы говорили о многом, в том числе о работе в школе, которая, по мнению Трейси, ничего ему не давала. Мы посмеялись над историей с нижним бельем, а потом он по собственной инициативе извинился за вспышку в тот день, когда я его выследила. Он напился сильнее, чем я.
Подошло время прощаться. Я развлеклась и достаточно далеко зашла, не было нужды продолжать. Я могла бы написать Трейси на следующей неделе. Сказать, что, если рукопись когда-нибудь увидит свет, он непременно сядет в тюрьму за половую связь с несовершеннолетней девочкой. Но какие-то воспоминания о минувшей страсти удержали меня. Или, быть может, заигравшись в «ястреба и голубя», я чересчур осмелела. Почему бы не зайти еще дальше? После двух новых порций Трейси совсем опьянел, у него язык заплетался, а я отважно двигалась вперед. Я предложила пойти куда-нибудь перекусить, и он сам позаботился об остальном. Когда мы, спотыкаясь, вышли на улицу, Трейси сказал, что сейчас слишком холодно – что, если мы быстренько зайдем к нему и он наденет что-нибудь теплое? Я поднялась вместе с ним по лестнице в квартиру, довольно убогую, однокомнатную, с отдельной кухней и ванной. Кушетка служила кроватью и стояла неубранной. Вдоль стен висели книжные полки.
Закрыв дверь, Трейси прижал меня к стене и поцеловал. В чем-то это было романтично – практически мои подростковые фантазии. Но чувствовалась некоторая агрессия в том, как Трейси прижался нижней частью тела к моему бедру, и я вспомнила, зачем я здесь. Как далеко можно зайти? В Трейси проглядывало что-то извращенное и легкомысленное, но одновременно и жестокое; я почувствовала отвращение. Он уже залез мне под одежду и принялся толкать к кровати. Юбку он расстегнул с неожиданной сноровкой.
Я с силой оттолкнула Трейси, но его остановила не сила толчка, а выражение моего лица. И тут я струсила. Все было кончено. И тогда он заплакал. Я стояла и с удивлением наблюдала, как он безутешно рыдал от жалости к себе.
– Я хочу умереть, – бормотал Трейси. – Меня убить надо за то, что я сделал.
Вдруг я задумалась, не догадался ли он, для чего я здесь. Я уже собиралась уйти, но задержалась. Он бросил вызов моей трусости. И я обрела второе дыхание. Я могла сделать еще шаг. Должна была.
– Не будь к себе слишком суров, – поддразнила я, пуская пробный шар.
И еще немного дальше!
– Когда ты прочтешь рукопись, то поймешь, – сказал он.
– Я уже прочла, – произнесла я и подняла его на ноги. – Я все знаю.
У меня словно крылья выросли. Я обняла Трейси, поцеловала в шею и повторила:
– Я все знаю.
– Я заслуживаю смерти, – произнес он.
Тогда я вытащила из волос шпильку и прицелилась в точку примерно в полутора дюймах за ухом, где позвоночник соединяется с черепом. Я нарочно заострила ее в тот день. От смерти Трейси отделяли лишь слой нежной кожи да моя смелость. Я поцеловала его в шею, и он заплакал.
Для тех, кто никогда не убивал, святость человеческой жизни кажется несокрушимой крепостью, которая защищает нас. Есть что-то незрелое в том, чтобы вызвать в себе желание совершить убийство. Перейти от фантазии к непосредственному действию – жестокий и бесчеловечный шаг, это логика недоразвитого ума.
Я затаила дыхание и напала.
Одним яростным движением я вонзила шпильку ему в шею, и тело Трейси отяжелело и выскользнуло из моих рук на пол. Я в ужасе вскрикнула. Он наблюдал за мной, парализованный, как во сне, когда человек все видит, но ни над чем не властен. Его охватили спокойствие и смирение. Было что-то простое и почти невинное в доброжелательности, которую он испытывал к девушке, стоявшей над ним в одних колготках (юбка лежала на полу рядом). Он желал ей исключительно блага. Трейси наконец расслабился и выкинул лишние мысли из головы, и вот он сидел в огромной, тускло освещенной комнате с деревянным полом и несколькими яркими картинами на стенах, и из тишины в сознание проникали слова – то ли песня, то ли стихи. Такие красивые. Жаль, что он не мог их записать.
Я затаила дыхание и пискнула, подавляя крик. Я позвала Трейси, но он не двигался. Возможно, притворялся, чтобы напугать меня. Я потрясла его, но тщетно. Тогда кровь отхлынула от моего мозга, и я ощутила сильную дурноту. Я бросилась в ванную и наклонилась над унитазом.
Когда я вернулась, Трейси лежал неподвижно. Минуту назад он был жив. Моя рука преодолела такое короткое расстояние. Лишь несколько сантиметров отделяли «тогда» от «сейчас». И вот он уже никогда больше не встанет, не заговорит, не сядет на велосипед.
Я не сдержала слез. Никогда еще так не рыдала. Истерика казалась притворной, хотя за ней никто не наблюдал. Плача, я одновременно собиралась с мыслями. Когда я извлекла шпильку, из шеи хлынула темная кровь, разливаясь по полу. Глубокая алая лужа напоминала раскрывающийся цветок. По-прежнему исторгая потоки слез, я отмыла туалет, чтобы убрать следы собственной рвоты, потом протерла все поверхности. Я больше ничего не могла сделать. Я ушла, прикрыв за собой дверь, вернулась домой и плакала во сне. Проснулась я взрослой. Ноша потяжелела, но я стала сильнее, поскольку обрела опыт. Отняв у другого жизнь, ты либо изнемогаешь от боли, осознав всю тяжесть своего поступка, либо переворачиваешь страницу и живешь дальше. Но позабыть новую истину уже нельзя: ни бог, ни легко извращаемые человеческие законы не защищают жизнь; наше существование, столь зыбкое, не бережет ничто, кроме индивидуального выбора, похожего на тонкую паутинку. Смерть присутствует в каждом.
Я отправила рукопись Трейси, приложив стандартное извещение об отказе.
Глава 18
Йогурт и Садоводческая ассоциация Ист-Виллидж
На следующий день прибыл мой багаж, но что толку? Я проснулся раздраженным и долгое время злобно пялился в потолок, потом смотрел телевизор, пока скука не заставила меня вновь уставиться в потолок. Я подумал было, что скучаю по Бабочке, но понял, что ошибся. Иногда так бывает: кажется, что хочешь спать, а на самом деле тебя мучит жажда. Я ни в чем не видел смысла. Томоми Ишикава не только умерла, но и замарала мою память о ней, и я теперь даже скучать толком не мог. Я хотел позвонить Беатрис, но она просила этого не делать, поэтому я написал ей сообщение, которое тут же стер. Затем по пожарной лестнице скользнул Кот и аккуратно запрыгнул в открытое окно. Тщательно выбрав местечко на кровати, он улегся.
– Все как-то слетело с тормозов, – произнес я и снова погрузился в сон, ненужный и тяжелый. Когда проснулся, Кот исчез.
В четыре часа дня я принял душ, побрился, переоделся в чистое, что было приятно. Но я продолжал гнать прочь мысли о Бабочке и ее смерти. Я поел в пиццерии, затем нашел бар со столиками на улице, сел и стал писать, потягивая пиво. Ноги сказали мне, что нужно встать и пройтись. Я бродил по городу, пока не нашел японский ресторан на авеню А, где до отвала наелся суши и выпил небольшую чашечку саке. На обратном пути в отель я спустился по лестнице в подвальный бар, еще кое-что записал и выпил две пинты пива. Так прошел день.
В восемь часов на следующее утро я встал с тяжелой головой, выпил столько воды, сколько влезло в желудок, и уже собирался заснуть опять, когда получил сообщение от Беатрис: «Вы уже встали?» Я подумал, что она написала мне по ошибке, и решил сначала проигнорировать сообщение, а потом все-таки ответил: «Типа того. Как дела?»
«Лучше. А вы?»
«Хреново».
«В смысле? Давайте встретимся во второй половине. Я могу сама к вам приехать. Может, выпьем кофе там, где вы обычно завтракаете?»
«Хреново» – разг. брит. англ. прил. «плохо». «Хрен» означает мужской орган. Кофе – это здорово. Во сколько?»
«Ха-ха. В два?»
«Ок, увидимся».
И я заснул.
По пути в кафе я проверил почту. Стритни явно расслабился и не удосужился даже сочинить формальное вступление.
Кому: Бенджамин Констэбл
От кого: [email protected]
Тема: от Томоми Ишикава
Отправлено: 08-23-2007 12.49 (GMT -6)
Бен Констэбл, ты, наверное, рисуешь себе ужасную картину. Иногда я размышляю, честно ли поступила, выбрав тебя для того, чтобы раскрыть мрачные тайны своего прошлого. Ты ничего такого не сделал, чтобы это заслужить. Я могла бы остановиться теперь же и больше не приставать к тебе, но тогда дело останется незавершенным. Мне кажется, я должна дойти до конца и рассказать все.
Но не сегодня.
Сегодняшнее сокровище – из числа простых нью-йоркских радостей. Я собиралась спрятать ее в своем любимом зеленом уголке, но внезапно подумала, что ты, возможно, нуждаешься в перерыве, поэтому сегодня не будет ни подсказок, ни необходимости копать. В Нью-Йорке сотни крошечных садиков, которые люди разводят на свободных участках земли, – наверное, даже больше, чем в Париже. Одно из таких мест, сыгравших значительную роль в моей жизни – я приходила туда, чтобы выдернуть пару сорняков и прочитать книжку-другую, – это общественный сад на углу Шестой улицы и авеню Б. Я никогда там сама не работала, потому что жила в другом районе, но, к счастью, я близко познакомилась с пожилой дамой по имени Айрис, председательницей Ист-Виллиджской садоводческой ассоциации. Она не раз позволяла мне ухаживать за ее делянкой, когда уезжала, ну или когда я хотела развлечься. Участок Айрис славится не только роскошными деревьями и растениями, но и настоящим произведением искусства в виде шестидесятифутовой деревянной башни, украшенной брошенными игрушками. Если ты однажды сходишь туда, то почти наверняка встретишь Айрис, потому что она проводит там почти каждый вечер. Кстати говоря, она перенесла трахеотомию, и, несмотря на тренировки со специальной машинкой, не может говорить, поэтому не задавай ей слишком много вопросов. Скажи, что ты Бенджамин Констэбл, друг Томоми Ишикава, и она тебе кое-что даст.
