Айрис Мердок - Монахини и солдаты
Молодой Анна любила спорт: играла в гольф, теннис, плавала. Она не могла помыслить себе жизнь без физической силы и удали, которые придавали ей спокойное чувство превосходства, никогда не подвергавшегося сомнению, пока оно закономерно не переросло в экстатическую покорность Всевышнему. Она прежняя Анна Кевидж. Она поняла это, переворачиваясь на спину и молотя ногами по воде. Достаточно. Она сделала дельфиний кульбит и поплыла к берегу быстрым изящным кролем, которому, оказывается, не разучилась, во всяком случае не больше, чем ходьбе. Море и впрямь было очень холодным.
Но вскоре, как неожиданный удар, почувствовала внезапную усталость. Куда девалась сила, которой минуту назад она радовалась? В руках, которые только что двигались легко и без усилий, появились слабость и боль, нагое тело объял ледяной холод. Монахини гордились тем, что были в хорошей физической форме. Прогулок по саду было недостаточно. Анна соблюдала режим, делала упражнения. Наверное, с годами он стал менее строгим. Энергия юности исчезла. Что со мной, я ослабела, плавать, конечно, не разучилась, но эта слабость, нет сил работать руками и ногами. Анна хватала ртом воздух, глотая морскую воду. Она продолжала плыть к берегу, но очень медленно, преодолевая страшную усталость. Над гребешками пенистых волн виднелась фигура Гертруды на далеком берегу, а за ней серый куб дома. Наверное, это течение относило ее обратно в море! Не может же быть такого, чтобы просто усталость была причиной, что земля отдалялась? Она попыталась грести сильней, охваченная страхом. Неужели она тонет, так глупо, бессмысленно, на глазах у Гертруды? Вчера она взобралась на утес, чтобы произвести впечатление на Гертруду. Было по-настоящему трудно.
Гертруда видела, что Анна плывет обратно с трудом, словно преодолевая сопротивление некой силы. Видела она и с каким неистовством разбиваются волны о камни. Легче было выпрыгнуть из тех волн, чем преодолевать их вплавь. Казалось, за то короткое время, что Анна была в море, оно стало еще громадней и яростней. «Это моя вина, я подтолкнула ее, — говорила себе Гертруда. — И теперь, не успела я найти ее, она погибает у меня на глазах, тонет беспомощная». Гертруда плавать едва умела. Она всегда боялась моря. «Анна! Анна!» — кричала она, заламывая руки.
Анна, видневшаяся уже ближе, тоже начала понимать, насколько мощны и огромны волны, с какой силой они разбиваются о берег. Она воспринимала их оглушительный грохот не как звук, а как сокрушительное сотрясение. Она оглянулась назад. Солнце, должно быть, заволокли тучи, поскольку высокие спины накатывающихся валов были почти черные. Мужество оставило ее, и она принялась плавать вдоль берега, не решаясь на последнее испытание. Ее тело в ревущем хаосе водоворота чувствовало невероятную силу приливных волн, теперь тянущих к берегу, так что приходилось сопротивляться их натиску, чтобы оставаться на месте. Она попыталась снова отплыть в море. Наверное, уже ничего не соображала от холода. Она была игрушкой немыслимых неодушевленных сил, способных в секунды убить ее. Она попыталась думать.
Дело было в том, что, когда она приблизилась, несомая волной, к полосе прибоя, у нее уже не осталось достаточно сил быстро выбраться из воды или крепко стоять на ногах, чтобы следующая волна не сбила ее и не унесла обратно, накрыв с головой. Входя вначале в воду, она в своем ликовании не заметила то, что увидела и почувствовала сейчас: насколько круто спускался берег, так что в месте, где разбивались волны, она едва могла достать ногой дно. Она увидела, что отступающие волны тащат за собой камни.
О Боже, Боже, помоги мне! — молила Анна. Нужно рискнуть, и немедленно. Она настолько ослабела, что только старалась держать голову над поверхностью, хватая ртом воздух вместе с водой. Она снова оглянулась на приближавшиеся огромные черноспинные волны, выбрала одну, чуть поменьше, и, яростно гребя, поплыла прямо к берегу. Вот совсем близко показались темные перекатывающиеся камни и кремовая бешеная пена. Когда несшая ее волна стала рассыпаться, она остановилась и попыталась нащупать дно. Белая кипящая вода хлынула назад, накрыв ее с головой, нога коснулась, глубоко внизу, катящихся с отступающей водой камней. Чуть обернувшись, она увидела высокий заворачивающийся гребень новой волны. Попыталась броситься вперед, чтобы ее не захлестнуло, но это было невозможно. Невозможно было опереться о дно, вода была слишком глубокой и слишком быстро откатывалась под надвигавшуюся волну, которая уже нависла над Анной, как полупрозрачная черно-зеленая стена. Она потеряла равновесие, силы ее оставили. Волна обрушилась и поглотила ее. Голова была под водой, рот открыт.
Гертруда, парализованная ужасом, увидела и поняла, в каком критическом положении оказалась подруга. Она тоже оценила бездушную мощь волн, прибоя, крутизну каменистого берега, скорость откатывающейся воды, невозможность встать в ней на ноги. Она видела, что пытается сделать Анна и насколько это трудно. Она видела тело подруги, беспомощное, мечущееся, нагое, как тела грешников в аду, готовое исчезнуть навсегда; и в тот момент, когда голова Анны скрылась под сокрушительным крутящимся потоком второй волны, Гертруда шагнула в воду.
Когда Анна увидела над собой громаду волны, когда дно ушло из-под ног и она погрузилась в тусклую пещеру пенного водоворота, когда вода хлынула ей в рот, открытый, чтобы глотнуть воздуху, то подумала, что все, она тонет, это конец. Прости, прости! Следующее, что она увидела, был дневной свет, человеческая рука и коричневая ткань Гертрудиного платья, потемневшая от воды. Ноги вновь коснулись камней и удалось глотнуть воздуху. Она, спотыкаясь, сделала два мучительных шага вперед и ухватилась за руку, за коричневую ткань. Обе женщины упали в шипящую пену. Потом встали, и Гертруда потащила Анну на берег, подальше от воды.
Они сели на камни, Анна хватала ртом воздух, отплевывалась, но постепенно ее дыхание успокоилось.
— Как ты? — спросила Гертруда.
— Нормально. А ты?
— Я тоже.
— Спасибо, что спасла меня.
— Я уж перепугалась, что ты не выберешься.
— И я тоже. Прости меня.
— Ты настоящая идиотка.
— Да. Да. Да.
— Слушай, набрось мое пальто. Идти можешь?
Анна накинула на себя пальто Гертруды и подобрала собственную одежду. Держась за руки, дрожащие от холода, они поднялись на лужайку перед домом. Потом внезапно остановились и, не разнимая рук, засмеялись, как прежде, в дни их юности, разве что слегка истерично.
— А все-таки, — сказала Гертруда, — ты выглядела очень мило голышом, с одним только крестиком на шее.
В день возвращения Гертруды в Лондон Граф сидел в буфете вокзала Виктория. Он заказал чашку кофе, но пить его не мог. Только пролил на пластиковую поверхность столика и теперь сидел, глядя тусклыми глазами и водя пальцем в кофейной лужице. Было четверть шестого. Сердце Графа бешено колотилось. Сердце — мощная машина. У Графа оно сейчас громыхало, будто какой-нибудь заводской пресс. Граф приложил руку к груди, словно стараясь не дать сердцу в отчаянии выскочить наружу. Ибо то, что он чувствовал, было отчаянием. Или надеждой? Как можно совмещать столь безудержное отчаяние и столь же безудержную надежду? Его душа и тело, все его существо были охвачены необоримым чувством. И он знал одно из названий этого чувства: любовь. Он был влюблен. Граф не мог унять дрожи и завороженно смотрел на свои трясущиеся руки.
Прошлой ночью ему приснилась мать. Он был с ней в большой темной церкви. Она громко молилась, и он хотел молиться вместе с ней, но не понимал слов. Это не польские слова, подумал он, какие же, что это за язык? На матери была темная вуаль с вышитыми на ней красными и голубыми цветочками, и он неожиданно подумал, как странно, я и, не представлял, что она иудейка. Потом он подумал: нет, она не иудейка, она мертвая.
Варшавское гетто становилось все меньше и меньше. Люди уходили и больше не возвращались. Но оставшиеся не верили, кроме немногих, что тех, кто ушел, убили. Даже когда они почти поверили в это, каждый думал: со мной такого не произойдет. Граф читал в книгах, что многие поляки, несмотря на собственные страдания, ненавидели евреев, выдавали их немцам, радуясь, что кто-то страдает больше их, что кому-то еще хуже. И все же были среди них такие, кто помогал евреям, даже погибал вместе с ними, когда рухнули тщетные надежды и гетто в страшном святом мужестве отчаяния бросилось в последнее сражение. Троя горит, Варшава горит, и гетто подожгли и затопили канализацию. Граф знал, что если бы жил сейчас в Польше, то невольно переиначил в душе прошлое, чтобы оно не выглядело столь невыносимым. Было ли это прошлое его прошлым? Как оно должно было повлиять на него? Иногда все это казалось «литературой», далеким, как эпическая поэма, как Фукидид. Как следовало поступить Бор-Комаровскому, когда Красная Армия подошла к Висле? Как следовало поступить Никию после поражения[85] в гавани Сиракуз? Безусловно, над страданиями и унижением людей должна вознестись Справедливость — ради очищения и искупления, не как возмездие, но как правда. Иногда он мог почти спокойно размышлять над этим страшным прошлым, которое не было и в то же время было его прошлым. Иногда оно внезапно обрушивалось на него, как мучительный непостижимый кошмар, от которого он не мог защититься здравым смыслом; оно переполняло его, порождая страх, сострадание, стыд, и смешивалось, как это произошло сейчас, с какой-то совершенно иной болью.
