Галина Щекина - графоманка
Много говорилось о книге, которую поэт привез с собой. Роман “Не умирай прежде смерти”, издан в 1993 году, но до этого поэт получил письмо от Жаклин Кеннеди, занимавшейся издательским делом — через два месяца после ее смерти! В письме она оценивала роман очень высоко, подчеркивала, что герой романа следователь Пальчиков — самый обаятельный мужчина в литературе последнего десятилетия. Роман с подзаголовком “Русская сказка” имел успех, получил престижную литературную премию в Италии.
Ларичеву мало-помалу отвращала разливанная патока происходящего под сводами конференц-зала. Один из поклонников публично поблагодарил поэта за ключевые строки стиха “Любимая, спи”, потому что этот стих помогает никогда не ссориться с женой, стоит ей прочесть эти строки и она уже смягчилась… Он улыбался, изумительно читал знаменитый стих и под аплодисменты переходил к раздаче автографов прямо на сцене. Очередь за автографами была огромная.
Точнее, это была не очередь, а неподвижная толпа тел, которые находились в сжатом, но все же броуновском движении. Все лезли, как тараканы из щелей. А человек с лицом старого клоуна был болтливый и добрый, как мужичок у пивного ларька. Он всех дам спрашивал — сколько лет, где работаете? — и подписывал свои старые и новые книги. Зачем он это спрашивал? Потому что это прием быть ближе к народу. Подписывая книгу дочке Фокиной, переспросил: “Так писать кому — тебе или матери? Фокину прекрасно знаю. — Нет, мне!” — заупрямилась дочка…
Простояв около часа, пробилась сквозь толпу и Ларичева. Когда она, наконец, протолкалась, то протянула ему его же новую книгу. Узнав, что Ларичева литератор, он поморщился. “Скажите, какова судьба союза, который вы когда-то создали с Вознесенским?” — выпалила Ларичева. — “Брось, какие союзы, я забыл о них думать… Меня семнадцать демократов в свое время предали, и ладно, пусть…” На книге осталась роспись краснорубашечного Евтушенко: “Дор… Лар…” Что значило: вечер потрачен не зря.
Да, праздника духа не получилось. Ларичева все думала, почему так? На Рейне и Бек было всего сто человек и полный праздник духа, а тут одна обязаловка, как на выборах, но в зале почему-то людей в пять раз больше… Они ругались, уходили, но их было больше в пять раз! И там вечер был бесплатный, а тут такие деньги отвалили.
Потом Ларичева не раз вспоминала его мнение насчет союза: надо же как, он даже забыл думать! Нет, так, как он — нельзя. Если делать, то так чтобы потом не отказываться. Всезнайка Ларичев добавил ехидно: “Говорил же тебе, что дело в имени. Заработал имя человек, а потом все неважно. Пори всякую чушь, не смущайся. Думаю, в долларах он получит за эту встречу столько, сколько я за два года работы. А как быть с тобой, не знаю. Твое дело дышать на автографы…”
ЛАРИЧЕВА ХОЧЕТ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ, А ЕЕ УБИВАЕТ ЕЕ ГЕРОИНЯ
Северный город заливало робкое летнее тепло, и некоторые смельчаки уже дежурили в области речного пляжа. Дочка, несмотря на определенные противоречия с общешкольной молотилкой, все же закончила учебный год, и закончила неплохо. Сынок канючил, что хочет в деревню, Ларичева вела бурные переговоры, но ни одной либеральной старушки не находилось. Тем более Ларичева, как недавно вышедшая из декрета, еще не заработала летний отпуск. Опять не было новой летней одежды, не в чем было выйти на люди, старые юбки и продранные по швам блузки стремительно блекли рядом с многоцветьем чужих плащевок и марлевок. Ларичева села строчить юбку с жилеткой из старого синего плаща, но опять, опять приходилось с неземных высот “Бурды моден” сползать на убогие самошитки.
Глава семьи, что было невероятно, сам купил себе партию носков и новую рубаху.
— А мне? — заикнулась было Ларичева.
— Детям надо мало, мне побольше, а на тебя я еще не заработал. Если ты не считаешь свой костюм, конечно.
— Глянь, я не успела купить костюм, как началась жара. — И вздохнула. — Погуляй с детьми на качелях, я построчу юбку?
Глава очень трогательно и быстро согласился. Она, как стахановка, шила, варила суп и вымыла два окна. Потом после обеда закинула удочку насчет того, чтоб съездить за город окучить картошку. Она слышала — все коллеги в отделе уже окучивают…
— Ты смеешься, — заметил муж, — прикалываешься. Хорошо пошутить после обеда в субботу.
— Значит, придется окучивать самой? Это же много.
— А зачем ты ее сажала? Рассчитывала пробудить во мне древний дух хлебопашца?
— Да нет. Все сажают, вот и я…
— У тебя высоко развито стадное чувство, а у меня нет. Потрясая штампом в паспорте, можно принудить человека к чему угодно. Даже к тому, чтобы он перестал быть самим собой.
— Все, все. Я не собираюсь ничем потрясать.
И Ларичева поспешно уложила ребенка, помыла посуду и, как обычно, села за компьютер. Потом осознала этот факт и задумалась. Она бы сейчас так радостно нырнула в свой мирок и, правда, даже плакать бы не стала — ни от мужа, ни от чего.
“Но я же графоманка, ребята. У меня пагубная страсть, а все пагубное надо того… Бороть”.
И стала бороть! Мордочка у нее помрачнела, брови вcтали горестной крышей, но она, шмыгая носом, полезла снимать веником паутину. У окна за трубой, потом над шкафом. Потом на шкафу какие-то папки нашла, села их листать, вздымая пыль. Муж искоса наблюдал за ней из-за журнала “Коммерсантъ”.
— Пуговицу можешь пришить?
— Могу. — И, представьте, пришила.
— А карман в джинсах? А в куртке?
И карманы то же самое. Да-а, видно, прихватило ее… Так они весь вечер и промолчали. Потом Ларичева положила на кресло все джинсы, рубахи, веник и спросила чистый от паутины угол:
— Что же мне делать, Господи?
— Вернись в семью, — посоветовал весело муж.
— Почему?
— Потому что богема не для тебя. У тебя нет практики долгого и бурного питья. Ты выцедила ложку ликера и сидишь довольная. А настоящие писатели эту практику имеют. Они пьют сутками и литрами, например, на каких-нибудь чтениях. Это не всем дано. “Он говорит, как Алексин у них на кружке!”
— Если ты не писатель, то откуда ты это знаешь?
— Я бывший комсомольский работник. Я знаю то, что знают писатели и многие другие. У меня такая специфика.
Как всегда, когда подходил чайный перерыв или обеденный, экономистки отдела подводили глазки и подтягивали колготки. Причем делали это при начальнике, как бы не считая его мужчиной. Откуда это пошло? Ведь он не запрещал им приносить новые джемпера и разбрасывать их поверх статистических ведомостей. И не запрещал даже мерять тут же, не выключая счетной техники. И никогда никого не одергивал, если много шумели или долго красились — старался выходить и, вообще, вел себя деликатно. Но экономистки как бы нарочно его испытывали. Говорили о нем при нем в третьем лице и, вообще, как будто у них страсть такая была — пытать его медленно, но верно.
Ларичева сидела с отсутствующим видом. Она через пень-колоду листала квартальные разбивки, пыталась что-то сбивать на угол, но дело подвигалось туго. Сильно опоздав, пришла на работу вернувшаяся из командировки Забугина. Она благоухала французскими духами и безмятежной летней улыбкой. Положив на стол Нездешнего отчет, она, скорее всего, не планировала вгрызаться в работу до обеда. Позвякала по своим личным делам, сообщила, как дела в пятом филиале, и стала собираться на обед. Нездешний изредка поглядывал на нее и сдерживал улыбку. Встретившись с ней глазами, он молча показал бровями на Ларичеву. Но Забугина умела понимать без слов. Она взяла Ларичеву за руку, мимоходом выключила ее “Искру”, и они отчалили без лишнего шума.
— А мы куда? — сфокусировалась Ларичева.
— Под светлые своды нашей любимой столовой.
— Я кошелек не взяла.
— Какая трагедия. Отдашь после столовой. Ты извини, я не успела тебе рассказик отдать. Нездешний послал меня за билетом, и потом я совершенно замоталась… Ты давно не видела нашего друга Губернаторова?
— Давно. А какой рассказик-то?
— Ну, а какой ты ему давала. — Голос у Забугиной был подчеркнуто безмятежный. Ларичева почувствовала, что пахнет паленым.
— А-а… А чего ж он сам-то? То все ходил, ходил в статотдел, а то вдруг и не передать… Не понравилось, видно.
Ларичева начала бояться.
— Да нет, наоборот. — Забугина ласково и лениво кивала людям, попадавшимся навстречу. — Ты знаешь, его ничем не удивить, а тут он чуть ли не в шоке был. Это, говорит, мироощущение рабыни… Неужели у тебя такой бедный сексуальный опыт, чтобы так вот изображать любовь? Поговорила бы со мной…
— А при чем тут я? Это все женщины мира, которым раздвигают ноги насильно. Это же антилюбовь, пойми… Причем возведенная в правило. — Ларичева сжалась в комок, готовая отбиваться.
— Но это же не правило, не закон! Нашла одного маньяка и возводишь его в степень! Ты, Ларичева, с кого хоть списывала?
