Айрис Мердок - Школа добродетели
Он не нашел тропинки, которая вывела его к этому месту, и двинулся вниз по холму, полагаясь на внутреннее чувство направления. Вскоре Эдвард дошел до подлеска, где росли молодые ясени, орешник, кусты терновника, и его шаг замедлился. Он продирался сквозь эти заросли, топтал хрупкие папоротники и мертвые листья и ощущал какую-то физическую перемену в себе. Словно струя газа или сжатого воздуха обдувала его лицо, обволакивала тело. Ему казалось, что его голова раскрывается в некое огромное пространство, словно ее в буквальном смысле безболезненно раскололи и присоединили к какой-то колоссальной бледной облачной сфере наверху. Мысли понеслись, сменяя друг друга. Эдвард глядел на дом, брел через бальзаминовый луг, пробирался по болоту, шагал по лесу, но думал не столько о том, что видел и куда направлялся, сколько о Марке Уилсдене и, более отвлеченно, о Джессе. Томас Маккаскервиль говорил, что перемены «пойдут ему на пользу», но сам Эдвард не считал, что приезд в Сигард изменит его кошмарный, мучительный любовный траур по Марку. Это все должно оставаться его личным делом, неприкосновенным и тайным. Вообразить, что новая атмосфера автоматически уничтожит темное бремя Эдварда, было недостойно тяжести его переживаний. Он лишь нашел небольшое утешение в бегстве, поскольку в новом месте, неизвестном его близким, мог лелеять свои страдания. История, побудившая его приехать, казалась ему продолжением его судьбы, а мысль о Джессе в этом контексте была случайной. Теперь наступило прозрение: то, что он приехал в Сигард как паломник, неся свое горе и свой грех в храм к святому, не было случайностью. Он никогда не думал о Джессе в таком свете; он вообще избегал думать о нем и не осознавал этого в первые часы пребывания в этом месте и рядом со здешними женщинами. Женщины, несмотря на все их поразительные качества, были второстепенными фигурами. Даже не прислужницы, нечто иное. И письмо матушки Мэй с припиской о том, что они узнали о случившемся, — тоже нечто иное. Джесс не звал к себе сына, повинуясь смутному желанию поддержать его. Между ними ничего подобного не предполагалось. Им суждена роковая встреча на перекрестке дорог. Джесс вполне мог и вовсе не знать о бедах Эдварда, но он был судьбой Эдварда и его ответом. То, что ответ может оказаться темным, представлялось чуть менее ужасным теперь, когда элемент случайности был исключен.
Спускаясь по склону холма, Эдвард видел невдалеке сквозь деревья башню конюшен и золотой флюгер в виде лисы, вращавшийся на ветру. Но его топографические неудачи еще не закончились. Неожиданно перед ним возникла река, несущая свой полноводный поток. Именно ее шум он, несомненно, и слышал вчера вечером. Река, вероятно, и стала причиной затопления луга, а ее приток Эдвард пересек недавно по затопленному мосту. В этом месте река была глубокой, она бурлила и пенилась между крутых берегов, издавая журчащие и шипящие звуки. Теперь Эдвард понял, что его путь сюда сопровождали эти звуки. Ни перейти, ни перепрыгнуть поток было невозможно. Рассерженный и раздраженный, Эдвард ускорил шаг и пошел вдоль берега. Он боялся, что опоздает на обед, а Джесс вернулся раньше него. Силы покинули его, он стонал и громко бранился, ковыляя вперед. Он вдруг понял, что, возможно, придется бежать назад к затопленным лужкам и мосту. Потом за излучиной, где река сужалась, внезапно появился не то чтобы мост, а некое ненадежное с виду деревянное сооружение, более похожее на прогнувшийся дощатый забор или длинный плетень, перекинутый через реку. Поток воды рассерженно бурлил между его планками. Возможно, это была часть старой плотины либо шлюза или, что еще вероятнее, просто перекинутые кое-как с берега на берег ненадежные мостки. Эдвард сразу же понял, что если идти по скреплявшей планки горизонтальной поперечине, держась за некое подобие перил, то можно перебраться на другую сторону. Он соскользнул по крутому берегу вниз и взошел на мостик, который неприятно раскачивался, словно в любой момент мог рухнуть в поток. Эдвард начал осторожно переставлять ноги, чувствуя, как вода обтекает их. Мост заканчивался, не доходя до того берега, и в этом промежутке раскачивались камыши и быстро бежала вода. Эдвард сделал широкий шаг, поскользнулся, упал, ухватился за высокую траву, а потом пополз по влажному склону, как змея. Вся его одежда спереди покрылась липкой грязью. Он поднялся на ноги и побежал по травянистой тропинке через тополиную рощицу. Скоро он увидел огород, теплицу, фруктовый сад и коричневые стены Селдена, высветленные солнечными лучами. Он замедлил шаг и стряхнул с одежды самые большие комья грязи.
— А, ты вернулся, — сказала Беттина, когда он через главную дверь вошел в Атриум. — Сними, пожалуйста, туфли. Надеюсь, прогулка была приятной. Я заглянула в твой чемодан, ты не возражаешь? Похоже, у тебя нет подходящей одежды, поэтому я подобрала тебе кое-что из старого гардероба Джесса. Я оставила все наверху. Обед через двадцать минут. Да, кстати, мы тут сами стелим себе постели.
— Спасибо. Прошу прощения… А отец приехал?
— Еще нет.
В Переходе, где даже днем царил полумрак, Эдвард столкнулся с матушкой Мэй.
— Привет, Эдвард. Хорошо прогулялся? Я забыла тебе сказать, что мы отдыхаем каждый день с трех тридцати до четырех пятнадцати. На тебя это не распространяется — я говорю на случай, если ты вдруг никого из нас не найдешь.
— Спасибо. А когда появится отец?
— Называй меня матушка Мэй.
— Матушка Мэй, когда появится мой отец?
— Очень скоро. Ты не волнуйся. Мы хотим, чтобы ты чувствовал себя как дома. Обед будет минут через пятнадцать.
У лестницы в Западном Селдене он столкнулся с Илоной, которая шла по коридору из Восточного Селдена.
— Привет. Ну, как твоя прогулка? Не мог бы ты отнести эти полотенца в шкаф рядом с твоей гостиной? Скоро обед, не задерживайся.
Эдвард поднялся наверх, положил полотенца в шкаф и вернулся в свою комнату. Кровать была застелена, его немногочисленные вещи извлечены из чемодана и аккуратно разложены по ящикам. На кровати лежали два пиджака, два свитера, плащ, шерстяной шарф, две пары вельветовых брюк, кепка и шерстяной берет. На полу стояли две пары начищенных старых кожаных ботинок. Эдвард взял в руки эти чужие вещи. От них пахло отцом. Как же так получилось, что он хранил эту потребность в сердце все прошедшие годы и только теперь узнал о ней? Не выпуская одежды из рук, он сел на кровать.
Посреди ночи Эдварда разбудил очень громкий и очень необычный звук. Впечатление было такое, будто большое количество стекла, а еще точнее, множество оловянных подносов, уставленных стаканами, сбрасывают вниз по лестничному пролету. Он неподвижно сел в темноте, потом потянулся к ночнику, понял, что никаких ночников тут нет, и сомкнул пальцы на электрическом фонаре, наличие которого проверял каждый вечер по возвращении в свою комнату. Несколько секунд он просидел неподвижно, потом вылез из кровати, пошарил лучом фонарика по комнате, подошел к двери, осторожно ее открыл, снова прислушался. Он даже подошел к лестнице и посветил вниз, хотя теперь уже был уверен — ничего он там не увидит. Ничего. Тишина. Никто не двигается. Разбилось окно? Что-то случилось в теплице? Нет. Ничего подобного. Он быстро вернулся в свою комнату и инстинктивно щелкнул выключателем, хотя и знал, что электричества нет. Как ему не хватало этого утешительного сияния, когда он снова обшаривал спальню слабым лучом фонарика. Он не пытался зажечь масляную лампу — еще толком не научился этого делать. Эдвард провел в Сигарде уже несколько дней, и нынешние ночные странности были не первым его опытом, подтверждавшим необычность этого дома. Две ночи назад он слышал другой звук и безошибочно определил его: где-то совсем рядом по линолеуму прошлепали детские ножки в кожаной обуви. Он не знал, почему именно так идентифицировал этот звук. Он не мог вспомнить ни одного сна, который объяснил бы это впечатление, но совершенно не сомневался, что слышал (что ему не приснилось) именно бегущие ножки. И вот сегодня — звук разбивающегося стекла. Он посидел на кровати, в одной руке сжимая фонарь, а другую прижав к бешено колотящемуся сердцу. Он никому не сказал о топающих ножках. А теперь — нужно ли ему говорить об этом стекле, осколки которого все еще дребезжали в его ушах? Он как будто стыдился таких переживаний. Его часы показывали половину третьего. Тем не менее Эдвард встал и открыл один ставень в надежде увидеть рассвет. Безлунная ночь была тихой и очень темной. Беттина научила его отличать крики совы-самки от уханья самца, и он был бы рад знакомым звукам. Но совы молчали. Не было слышно даже дождевых капель, только вязкая, бархатная тишина. Эдвард выключил фонарик. Он не хотел, чтобы его увидели снаружи. Подождал немного и положил руку на раму, которая была чуть приподнята за ставнями, чтобы закрыть ее, но тут опять послышался шум. Поначалу очень тихо, потом громче, похоже на скорбное завывание, постепенно перешедшее в настоящий визг, — оно словно родилось в вое ветре и тут же прекратилось. Эдвард резко захлопнул окно, закрыл ставни, улегся в кровать и натянул на голову одеяло.
