Маргарет Мадзантини - Сияние
В следующий раз я немного навеселе и потому чувствую себя более раскованным, я не замолкаю ни на минуту.
– Чем занимаешься? Что на тебе надето?
У меня такое чувство, что прежде, чем мне ответить, он осматривает свою одежду.
– Рубашка, пиджак, ничего особенного.
Я говорю, что купил новую вельветовую куртку на меховой подкладке, вроде той, какая была у меня лет двадцать назад, он должен бы помнить. Я описываю куртку в малейших подробностях, точно это самая захватывающая тема для разговора. Говорю, что хочу и ему такую купить, у него ведь XL, да?
– Ты примерно на два размера больше меня. Нет, ты не толстый, это я не к тому. Ты прекрасен, ты невероятно хорош, ты лучше, чем греческие боги, лучше Аполлона Бельведерского. Правда, член у него будет побольше.
Он торопится закончить разговор, он не такой, как я. Он боится моих гомосексуальных излияний. Он принюхивается к трубке и чувствует влажную землю.
Моя жена, моя хрустальная цапля, уснула. Сегодня она вернулась усталой. Я видел, как она съела суп и как потом растянулась на кровати – как кукла, которую уложили в коробку. Толком не раздевшись, она свернулась на кровати и, уже лежа, сбросила сначала одну, а затем вторую тапочку. Ее темные волосы разметались по подушке. Ее спящий лоб неестественно бел и слишком беззащитен. Глядя на ее открытый рот – маленькое растворенное окно, откуда медленно выходит легкое дыхание жизни, – я чувствую страх. Глаза Ицуми прикрыты, ее стойкая душа сейчас где-то далеко, словно никогда и не хотела спускаться на землю. Кожа Ицуми так прозрачна, словно это вовсе не тело, а легкое платье, которое она положила на кровать, чтобы надеть на вечерний прием.
Я и не думал, что когда-нибудь снова вот так посмотрю на жену. Я уже забыл о ней, варясь в своих мыслях и пытаясь справиться с внутренним оползнем, и, когда наконец я снова оказался способен о чем-то думать, я поймал себя на том, что сижу и смотрю на нее. Словно пытаюсь поймать пожитки, подхваченные волной, которой накрыло наш дом. Но все сдвинулось с привычных мест, все унесло потоком воды.
Я не сплю. Я словно надгробная статуя, которую я, к восторгу студентов, очень неплохо изображаю. Ночная полудрема – настоящее царство мертвых. Пора бы мне взять себя в руки и изводить собственную печень, но ви́ски ночью, когда в храме погасли огни, – это святое.
В четыре утра мне хочется позвонить Костантино, поговорить с ним о той ночи на море, в нашей палатке. Мне кажется, что жить в городе без моря далее невозможно. Я готов все бросить, готов уйти из дома.
Рассвет. Я вырвался из лап своих снов, я позабыл их, но, должно быть, они здорово меня прибили, судя по выражению лица, которое глядит на меня из зеркала. Я снимаю помятую пижаму, ни одна одежда не хранит так бережно запах моей печальной души, моей измученной плоти. Я смотрю на свое удивительное бледное тело, похожее на окаменевший скелет крошечного динозавра.
Луковка дýша расточает благословенную теплую воду – все смывающую и очищающую манну. Вода уносит память о сотнях сражений. Литры и литры воды, потоки тепла. Мне нравится, что жестокий поток воды благословляет меня. В нашем чудесном доме я не сделал почти ничего. Единственное, за что я бился, как Цезарь, так это за бойлер. Мне хотелось, чтобы у нас была огромная лейка, как в пятизвездочном отеле. Горячая вода, а не жалкая струйка грязи, кое-как текущая из забившейся старой лейки. Мне надоело пинать ванну, петь, кричать, браниться. Словом, еще раз переживать то, с чем я столкнулся в юные годы, прожитые в Лондоне. Я всегда замерзал под душем, и это было ужасно. Каждое утро у меня портилось настроение. Я выбивался из сил, пытаясь избавиться от ощущения, что я – мокрая курица. А где же был он все эти годы? Затерялся на том берегу, далеко-далеко.
Душ – единственный способ получить оргазм. Особенно если приходится перебиваться от раза к разу, что является причиной странных поступков. Ты целуешь себя где придется, наклоняешься с раскрытым ртом и сжимаешь шею руками, как это делал он, ведешь себя как жалкий извращенец. И вдруг в поезде, по дороге на работу, пока ты ешь бутерброд с маслом и набираешь номер, чтобы поздороваться с самой лучшей дочерью на свете – «Hi, darling!»[20] – тебя неожиданно настигает раскаяние и ты бежишь в туалет, потому что тебя вот-вот стошнит. Ты надеешься, что, очистив желудок, избавишься от того, что давит тебя ниже пояса.
Это «ниже» не дает покоя. Он неожиданно набухает и в самый неподходящий, совершенно невозможный момент вдруг встает, точно маленький ребенок, застигнутый бессонницей среди ночи. Ты хватаешься за штаны, стараясь скрыть этот жест от прохожих, студентов, даже от собственной жены, потому что, когда это подступает, о ней ты думаешь меньше всего. Ты слегка расставляешь ноги и пытаешься его успокоить. И все же тебе хочется, чтобы он не засыпал, твой мозг протестует, приказывает ему восстать, подчиняясь просьбам порочного сердца, которое колотится в груди, точно одержимое. Оно стучит то в зрачке, то в колене. Это и есть страсть! Для зрелого мужчины, на счету которого десятки дипломов и академических званий, благодарственные письма от известных университетов, где были прочитаны лекции по «эллинистической технике живописи на материале раскопок в Помпеях», это просто ужасно. Страдания влюбленного превращают мою жизнь в фарс, захватывают все новые позиции, и вот уже член, этот сосуд скорби, берет свое, выставляя тебя на посмешище у всех на виду, внезапно разбухая в штанах и снова заставляя отлучаться под глупым предлогом.
Сын Костантино болен. Джованни – ребенок, не способный объяснить, что ему нужно. Все, что он делает, он делает не так, поэтому Костантино является посредником между сыном и окружающим миром. Если Джованни холодно, он тут же начинает раздеваться, если радостно, он принимается отчаянно дрожать. Розанна с ним не справляется, она спешит на работу, выскакивает из дому на каблуках, с мобильным в руке. Костантино же вырыл пещеру, разжег огонь и принес в нее сына. «Не бойся, если на нас нападут дикие звери, я схвачу горящую палку и выйду им навстречу», – как бы говорит он. Это так просто. Ведь Джованни – его сын. А для сына сделаешь все, что угодно. Костантино поддерживает Джованни на улице при ходьбе, подгоняет, если надо спешить, согревает, когда дует ветер. В его машине установлено детское кресло, и Джованни всегда сидит на заднем сиденье, пристегнутый ремнями. Если Костантино говорит по мобильному, из машины раздаются детские песенки, занудные считалки и наводящие тоску стишки.
Какого черта я здесь делаю с разбухшим членом? Я предпочел бы не рождаться на свет, лишь бы не знать, что, однажды встретившись, мы никогда не сможем быть вместе.
Это первое, что мне сказал Костантино:
– Даже не думай. Тут и думать-то не о чем.
А потом добавил:
– У меня есть сын. У него никого, кроме меня.
И довольно жестко добавил:
– И у меня, кроме него, никого нет.
Я что есть силы пнул мусорный бак так, что поводок выпал у меня из рук, и закричал:
– Как это у тебя никого нет? А как же я?
– Ты знаешь только то, что знаешь.
Тогда я хотел прокричать ему: «Я знаю, что у меня есть ты!» Но вместо этого сказал:
– Ты лишь жалкий гей, взращенный пидорами-святошами. Сначала они кропят все подряд святой водой, а потом трахают мальчиков-служек!
– Отлично, – ответил он. – По крайней мере, ты выразился ясно.
Я был вне себя, но даже в бреду гнева понимал, что Костантино гораздо сильнее меня.
– Прости.
– Забудь.
Потом он замолчал. Я жалобно мычал в трубку, как новорожденный теленок:
– Я люблю тебя. Ты ведь знаешь?
– Хватит уже! Гвидо, кончай это.
Я сижу на нашей кафедре. Чудная Джина ставит передо мной дымящуюся кружку и кладет несколько маленьких маффинов, которые печет и приносит на работу в чистом коричневом бумажном пакете для меня и других любимчиков.
Порыв ветра распахивает окно, и Джина бросается к нему. Я вижу ее серо-голубоватые лодыжки, похожие на сахарные леденцы, которые продаются в Ковент-Гардене. Она оглядывается на меня, подмигивает и снова семенит к окну походкой Золушки. Она уже в возрасте, но все равно это самая сексуальная женщина, которую я когда-либо видел. Если бы я захотел, то с радостью пожертвовал бы жизнью ради нее. Я никогда не встречал таких, как она.
Дорогая Джина, если бы ты знала, как мне приятно зайти на кафедру, увидеть потухший, но вычищенный камин, блестящую кочергу, совок, щипцы, уложенные, как вилки перед черной тарелкой. Я знаю, что в твоем чудесном сердце, твердом как сталь, есть маленькая слабинка: ты покровительствуешь мне, приехавшему в Лондон чужаку, ты выбрала меня своим протеже.
– And what about your mother, Guido?[21] – спросила она однажды, а за окном играли в салочки голубые синицы.
– Она умерла.
– О, мне ужасно жаль!
– Это было очень давно.
