Ксения Драгунская - Заблуждение велосипеда
И мама моя тоже была на стороне изводителей Боцмана. Подумаешь, маленький внук рыдает, где его любимая собака… Такого человека тяпнули!
Ну, сейчас всякие там тети-моти начнут гнусавить, мол, как же так, да что она себе позволяет, как можно про уважаемых людей, про родную маму в таких выражениях…
Но это честная книжка, ясно?
Чест-на-я.
Не хотите — читайте другую.
Хотя теперь почему-то всех жалко. Даже тетю Аню. Тинэйджер лет семидесяти с ярким рюкзачком на спине.
А «радионяня» Ирина Ивановна скоро получила отставку. Через каких-то общих знакомых выяснилось, просочилось, что перед войной она жила в Ленинграде и у нее был покровитель из партийного начальства. И когда началась блокада, он предоставил ей целый грузовик для вывезения антиквариата, коего у нее было навалом — она все делала какие-то туманные намеки про свое чрезвычайно знатное дворянское происхождение.
И эта дама преспокойно вывезла свое барахло на Большую землю.
А ведь могла бы набить грузовик детьми, обреченными на блокадную смерть.
Моя мама, пережившая военный голод в Москве, просто позеленела от бешенства.
— Вот сучка, эгоистка, вот дрянь! Ноги ее в нашем доме больше не будет!
Отчасти справедливость восторжествовала. Но поздно. Вот если бы тогда, когда я пыталась помириться с мамой на крылечке…
Наутро снова явился дядька с желто-седыми волосами.
— Косить умеешь? — спросила мама. — Бери косу в беседке, коси.
Косить дядька не умел катастрофически. Стер ладони до крови, как-то неровно подстриг косой небольшую часть наших сорняков и ушел. Вместе с косой.
Через несколько дней мама встретила гурьбу разнорабочих на аллее.
— У вас такой есть, с вами ходит, седой, высокий, Володей зовут, скажите ему, чтобы косу вернул, а то в милицию заявлю, — «напугала» мама.
— Седой? — переспросили работяги. — А, так это Володька Набоков, в Фоминском живет, у сестры.
Еще через некоторое время Владимир Набоков вернул сломанную косу да вдобавок принес лукошко отменной малины, в качестве извинений. Но работу ему больше не давали, уж больно безрукий мужчина.
Утром смотрю с балкона — из нашего чайного домика выходит Владимир Набоков.
— Вы что там делали?
Смущенно улыбается, разводит руками, ничего толком не может сказать.
Ушел.
Вхожу в чайный домик. На старом продавленном топчане, который все никак не соберемся вывезти на помойку, лежат стопкой какие-то штаны, пиджаки, рубашки. Кипятильник. Кусок зеркала. Допотопный бритвенный станок.
Он здесь живет!
Стали разбираться.
Владимир Набоков служил ответственным сотрудником Внешторга, живал в Париже, но спился с кругу и был уволен. Семья тоже от него отказалась. Остался без жилья.
Приехал к родственнице в деревню Фоминское (это там, если выйти из нашего леса и взять правей, через поле) погостить, помочь по хозяйству, прижиться и остаться.
По пьянке спалил у нее сеновал, от папиросы.
Пригрозила выгнать.
Украл из ее сада лукошко малины.
Выгнала.
Стал ночевать у нас в чайном домике. Мы спугнули.
Некоторое время бомж Владимир Набоков околачивался по окрестностям, пытаясь делать какую-либо работу. То там, то сям. Потом на лице у него вскочила какая-то болячка, бородавка, родинка, и от нее он быстро умер.
Последним пристанищем бомжа Владимира Набокова был шалаш в ближнем лесу.
— Мама, мне надо после девятого класса перейти в сто двадцать седьмую школу. Потому что там легче учиться. Там отметки хорошие ставят вообще только за то, что ты пришел. Там три раза в неделю учатся. А мне надо готовиться, я хочу поступать во ВГИК, на сценарный, а там знаешь сколько вступительных экзаменов? Семь! В простых институтах — три или четыре, а во ВГИКе семь. Этюд, рецензия, собеседование, литература письменная, русский-литература устная, история и инглиш. Да я просто рехнусь, если я останусь в тридцатой школе, с этой алгеброй, физикой…
На самом деле я хотела бы поступить в Литинститут, на прозу или на перевод. Но кто-то мне объяснил, какие-то добрые люди дали понять, что это — «фи». Если человек из писательской семьи поступает в Литинститут, значит, это уж полный тупица, просто слабоумный, позор для семьи.
И вот во ВГИК.
— К тому же сначала, чтобы вообще допустили к семи экзаменам, надо пройти творческий конкурс, прислать работы — рассказы или что там у кого…
— Ну, рассказов-то у тебя полно, творческий конкурс ты пройдешь, я не сомневаюсь, ты же все время пишешь, пишешь… Да, я понимаю, что тебе трудно. Но в сто двадцать седьмую школу я тебя не отдам. Знаю я прекрасно, что там творится. Там одни фарцовщики, наркоманы и пьяницы. Хиппи всякие.
Легендарная сто двадцать седьмая! С улицы Горького сворачиваешь в арочку под гостиницей «Минск», и с левой стороны — вот она, заветная, «остров свободы»!..
Изначально это была школа для детей, танцующих в ансамбле Моисеева, но постепенно туда стали просачиваться дети из «приличных» семей, желающие на «халявку» получить хороший аттестат и иметь побольше свободного времени для подготовки в институты. В эту школу все ходят без формы, налегке, на переменах бегают в кулинарию возле ТЮЗа пить кофе, а по вечерам болтаются по центру, сидят на лавочках на Тверском бульваре или у памятника Пушкину.
Поэтому остроумцы называют сто двадцать седьмую «школа вечерней молодежи».
— Никакие там не одни наркоманы! Там полно нормальных людей! Там Маша Залыгина училась. Леша Вронский, Женя Чижик… Андрей Амлинский, в конце концов!
— А этот твой Костик с дачи? Да Зоя эта безумная все глаза выплакала, пока он учился. Его же там со шприцем застукали! Там же в туалетах черт-те что творится…
Да, Число отрастил длинные волосы, носит серьгу и дырявые джинсы. Если в метро он выходит из вагона, перед которым столпились люди, он кричит им: «Здорово, орлы! Заждались?» Такая шутка. Говорит, что если есть газета «Правда», то должны быть газеты «Ну правда» и «Нет, ну правда же». И что он скоро начнет такие газеты издавать.
Того и гляди из университета выпрут со второго курса.
— Но он же закончил эту школу! И на журфак поступил.
— Делай со мной что хочешь, но в эту ужасную клоаку я тебя не отдам. Давай лучше постараемся освободить тебя от выпускных экзаменов? Иди к Зельдовичу, жалуйся, и он пошлет тебя ко всем врачам.
Звучит, как «ко всем чертям».
Но участковый терапевт Борис Михайлович Зельдович отнесся к вопросу с большим пониманием, и выпускные экзамены я не сдавала. Нас человек семь таких «калек» в классе набралось.
А в сто двадцать седьмую школу я все-таки попала. На факультатив по литературе.
Приходит к нам в тридцатую школу Алик Лебедев. Он закончил эту школу несколько лет назад, был всеобщим любимцем, и когда он заглядывает в класс, урок прекращается. Хорошо, что он со мной с детства дружит.
— Тут вот какое дело, ребята, — говорит он нам с Лешей Ясуловичем в школьном буфете. — Мой друг, выпускник филфака, будет вести в сто двадцать седьмой школе факультатив по литературе. Первое занятие в четверг, в четыре. Приходите.
Приходим. За учительским столом сидит совсем молодой человек, курносый и бородатый. Олег Эдвардович.
Учеников — человек десять. Говорим про книжки, кто что любит читать. Олег Эдвардович просит принести свои стихи и рассказы и, если кто не боится и не стесняется, может почитать вслух. Умный, доброжелательный, вежливый.
Так мы и делали несколько четвергов подряд. А когда вместе спускались по лестнице к выходу, он всегда говорил:
— Давайте выйдем отсюда скорей, чтобы можно было уже называть друг друга Олежка, Ксюшка, Женька, Лешка.
Через некоторое время звонит Алик Лебедев, вызывает меня в «Эрмитаж» для важного разговора.
— Олежка в Лефортово.
На дворе восемьдесят второй год, весна.
— Писал роман, абсолютно невинный, но сатирический, ядовитый. Никому не показывал, но вот каким-то образом этот роман «засветили», сочли антисоветской агитацией.
Лешу Ясуловича вызвали в Лефортово давать показания.
— Надень комсомольский значок, — посоветовала ему мама.
Спрашивали, как проходили занятия. Читали свои рассказы, Олег Эдвардыч нам про соотношение сюжета и фабулы в малом прозаическом произведении объяснял. На примере Чехова и Хемингуэя. Говорили о литературе только.
За Лешей, по его словам, даже не записывали. Так, поговорили и отпустили.
А вот Олега не отпустили.
Запихиваюсь в оранжевый и скрипучий, набитый битком пятьсот тридцать первый автобус. Рядом со мной усаживается навьюченная авоськами женщина в косынке. Один пакет у нее белый, сквозь него просвечивают красные тугие помидоры. Пакет морщит, она все устраивает его на коленях, и вдруг внизу пакета, сбоку, вижу криво наклеенную фотографию — обросший бородой Олег, и надпись по-английски: “Oleg Radzinsky. Who next?”
