Алексей Смирнов - Записки из клизменной
Это видение, конечно, держалось не очень долго.
Шестерочка
Зашел в аптеку. А там передо мной оказался солидный дядечка.
Ему был нужен бинт, ноги обтягивать, самого большого размера бинт и самого большого размера ноги.
Принесли ему.
– Не то, вы что! – затрубил на все помещение, а оно маленькое. – Мне же сетчатый!
– Так бы и сказали, – пожав плечами, милая аптекарша уходит на склад.
Вернулась.
– Вот вам шестерочка, три пятьдесят.
Рассматривает на свет, щурится:
– Во! Да мне таких штучки три…
Аптекарша полуутвердительно улыбнулась:
– Вы издеваетесь?
И пошла на склад.
– Издеваюсь! – запыхтел мужик, призывая меня в единомышленники. – У них там продукция на складе, бардак, а я издеваюсь!
Бинты принесли.
Начались поиски пятидесяти копеечек в кошелечке.
А я стоял и воображал, как этого человека, наполнив пивом, сажают в сетчатый бинт и опускают охлаждаться в воду, возле мостков, как в телерекламе, и он там сидит, а тут и Белый Медведь доволен новой забавой.
По рюмочке
В кардиологии напряженно: дня не приходит, чтобы не было подношений. В пятницу, когда большая выписка – просто беда.
Одна дама, правда, принесла доктору тысячу рублей со словами:
– Возьмите, пожалуйста… У меня муж доктор, ему несли, и плохо кончилось…
Потом опять подарили бутылку.
Доктор повертел ее, повертел и побрел в хирургию.
Зашел к заведующему, выставил на стол.
Тот обрадовался:
– Ну что, давай по рюмочке?
– Нет, – сказал доктор, – давай ты меня подошьешь, а сам выпьешь рюмочку.
– Ну, давай.
Хирург уложил доктора, подшил его эспералем – десять таблеток засадил, особенным троакаром.
Закончил дело и выпил рюмочку.
Сон
Снились лекарства.
Я сидел перед полной докторшей-терапевтом и просил анафранил.
– Вы знаете, – сказала она мне воодушевленно, – анафранила нет, но зато есть панскам. Посмотрите, побочное действие одно и то же.
Я превратился в сияющего профессора-экзаменатора, наслаждающегося моментом.
– Скажите, – спросил я вкрадчиво, – от чего лечит панскам?
Она молчала.
– Ну, скажите, – допытывался я, зная, что не скажет.
Она продолжала молчать.
– От за-по-ра, – внушительно произнес я по слогам, как маленькой. – А анафранил…
Она знала и спохватилась, и раскрыла рот, чтобы сказать, но я не дал:
– От депрессии, – договорил я за нее. – А побочное действие у них одно и то же. Поняли?
Вся красная, она кивнула. Хотела втереть мне очки. Я же даже наяву знаю, что никакого панскама не бывает.
Мы стояли посреди Невского проспекта, я отвернулся, она двинулась в сторону Дворцовой площади.
– Увидимся, – улыбнулся я ей, зная, что этого никогда не случится.
Кулёв
К вечеру у меня созрел диагноз: это грипп, не вполне обычная и потому особо гнусная форма.
Я его узнал безошибочно.
Ну, что можно сказать о гриппе?
Грипп разносит Кулёв.
Кулёв – обтекаемый мужчина лет сорока пяти, из рабочих, мой давнишний пациент.
Помню, как раз началась эпидемия гриппа, а я лечил Кулёва от радикулита и велел ему прийти на прием через три дня.
Кулёв вбежал в кабинет. Лицо его распухло, глаза слезились. Он сел на стул, подался ко мне и, разбрызгивая слюну мне в лицо, закричал, что заболел гриппом. Он прямо-таки подался ко мне, шумно дышал.
Перед этим он послушно высидел в очереди ко мне, общаясь с людьми.
Я заболел через несколько часов.
Наверное, на днях мне случилось где-нибудь соприкоснуться с Кулёвым, и вот наступили последствия.
Я уверен, что птичий грипп тоже разносит Кулёв, потому что у некоторых существ имеется, как выражаются медики, особая тропность к разного рода заразе.
Из разговора
– Знаешь, какое главное врачебное правило?
– Не навреди?
– Нет. Прежде чем что-то сделать – подумай.
– А это не одно и то же?
– Не совсем…
Слуга государев
Я отработал вечернюю смену в петергофской поликлинике, выпил пивка, сел в электричку и поехал домой.
В тамбуре вместе со мной курили сотрудники Петергофского Музея-Дворца-Заповедника. Это были Петр Первый и его дружок Меншиков.
Переодетые, они были много пьянее меня.
Между нами завязалась дружеская беседа.
Балагурил Меншиков. Царь Петр все больше курил.
Я рассказывал, что работаю участковым доктором-невропатологом. Что очень много и долго работаю, очень стараюсь, очень люблю людей, особенно пожилых. Что ни с кого не беру денег – и это правда. Что принимаю без номерка. Что я еще очень молод и верю в то, что все может быть замечательно.
У Меншикова слезились глаза. Петр в треуголке молчал и смотрел в окно на проплывавший мимо колхоз Красные Зори.
– Не меняйся! – с чувством попросил Меншиков, повидавший – надо думать – государевых докторов. – Только не меняйся!
Я обнял его.
Он только качал головой и умиленно смотрел на меня, не веря в ангела.
– Я не изменюсь, – торжественно пообещал я Меншикову.
Но я обманул его. Я изменился.
Тихушник
Вот обо всех я понаписал за свою докторско-литераторскую жизнь, а про эту категорию забыл.
Ну, какой он?
Он тихий, чуть полноватый, невысокого роста, лет сорока пяти, с залысинами. Маленькие глаза, спортивный костюм.
Я одного такого классического запомнил, когда сдавал посуду лет тридцать назад. Там была страшная очередь, а он подошел сбоку к прилавочку, с сеточкой, и встал. И стоит. Голубые глаза, детсадовский взор. Никакого скандала.
Правда, когда он рассвирепел, стало иначе…
В глазах случилось что-то такое песчаное, от ящерицы, и губы поджались навсегда.
Это и есть тихушник.
Он распознается на второй-третий день. Все нарушают режим, скандалят, требуют уколов и процедур, а этот – нет. И еще у него вечно завязано не то ухо, не то зубы, платком с бантиком на макушке.
Моя коллега секла таких с полоборота. Тихушник, говорила она, та еще сволочь.
Ни разу не ошиблась.
Сколько я таких выписал ночью за растерянно-невменяемое состояние – не перечесть.
К истории медицины
Были, между прочим, времена, когда и слова-то такого почти не существовало: психотерапия.
Какая психика, если имеется собачья павловская кора, в той или иной мере дефектная? Она же сердце?
И это было не когда-нибудь, а еще лет 25 тому назад…
О психотерапии не заикались ни в неврологии, ни даже в психиатрии. Все это подавалось как-то хитрожопо: дескать, что-то есть, но лучше не любопытствовать.
У нас был огромный мединститут со своей поликлиникой, и вот там имелся один-единственный психотерапевт Муравьев.
На него приходили посмотреть умышленно.
«Очень стремен», – говорили о нем полушепотом.
Я и сам заходил.
В нашей полунаркотической и антисоветской среде он слыл человеком мистическим, даже масоном. Поговаривали, будто он не просто так. Будто он знает нечто, а потому ого-го, и лучше к нему не соваться, это очень опасно. Вполне и зарезать могут в темном переулке, если спросишь слишком о многом.
Он мог и от армии отмазать, и в дурку положить, и опалить василисковым взглядом.
Ну, я и забрел к нему с обычной песенкой про беспричинный плач – мне отчаянно не хотелось ехать в колхоз.
Это был огромный, суровый, усатый мужчина, которому совершенно не шел белый халат. Вида такого, что недолго и в Брежнева выстрелить – мало того: такие планы уже зреют. Глаза навыкате, гробовое молчание, пятнистые руки.
Он выгнал меня на хер. Выписал рецепт на пустырник и выгнал, а мог аминазином ударить.
До сих пор коленки дрожат. Ведь мог же он быть масоном и магистром, носителем тайного знания обо всем.
Конверсия
Для тех, кто не знает, – это так раньше называлась истерия. Но истерики-то хитрые бестии и быстро учатся. Как только их мостики в дугу, слепота и параличи перестали производить впечатление, они напридумывали себе кучу новых малопонятных симптомов.
Лежит, бывало, одна подобная в палате, а через неделю у ее соседок уже все такие же симптомы.
Очень трудно было с такими работать.
Лаской, лаской – и на выписку.
Но был у меня клиент, которому такая конверсия была ни к чему, ибо его сам Господь наградил-конвертировал в неразменную монету. Здоровый, косая сажень в плечах, наглый донельзя, глаза вытаращены и молодой совсем. Ему вырезали абсцесс мозга, и эта штуковина не повлияла ни на что, кроме левой руки.
Во всем здоровяк, а левая рука – словно плеть. И не придерешься.
Весь прямо лучится здоровьем.
И ведь ничем ему не помочь, рука не заработает.
