Юрий Поляков - Гипсовый трубач
Они с Валюшкиной долго сидели возле кабинета, где совещались Оклякшин и Шепталь, видели, как занесли туда свежие, еще влажные рентгеновские снимки.
— Я. Сейчас. Не бойся! — сказала Нинка.
Кокотов не боялся, ему было не до того. В нем творился переворот: заканчивался второй возраст смерти — и наступал третий. Со вторым автор «Гипсового трубача» смирился и сжился довольно быстро, поняв тайну радостного человечества: оно существовало в свое удовольствие, забыв о смерти, как забывают о взятом кредите. Не думая о будущей расплате с банком, люди в беспамятстве покупают и покупают глупые, ненужные вещи. В сущности, смерть и есть этот неумолимый банк, который все помнит, все считает, за все накидывает проценты, пени и однажды непременно потребует свое. Это неизбежно! А если неизбежно, то зачем страдать заранее? Спросят — отдадим что осталось. Схемка на первый взгляд простенькая, но ведь работает же! Веками работает, тысячелетиями! И пока ты живешь, смерти нет. По умолчанию…
Конечно, смерть никуда не исчезает, она вокруг, она везде. В разделенных черточкой датах под именами великих людей. Она в каждых телевизионных новостях о ночных весельчаках, заживо сгоревших на дискотеке, о рухнувшем в океан самолете, о безумном милиционере, устроившем сафари в супермаркете… Или вот как сегодня: ты вдруг узнаешь, что люди, которых считал живыми, давно мертвы — и несчастная Елена, и суровая Зинаида Автономовна, и даже неведомый «коммандос» Оленич. Только веселый полковник Обиход, разблудившись к старости, жив-здоров и тешится со своей первой станичной любовью. Смерть повсюду: в газетах, интернете, скорбном разговоре пассажирок в метро, в считалке про десять негритят, в радостном шепоте любовницы: «Ах, я сейчас умру…» Смертей вокруг тысячи, миллионы, миллиарды, и только одна из них — твоя. Вероятность встретиться настолько мала, что можно спать спокойно…
Даже когда хоронили Светлану Егоровну, умершую от инсульта, не дожив до шестидесяти, потрясенный Андрей Львович думал не о том, что в их роду он теперь первый в очереди за смертью. Нет, искренне плача и вытирая слезы, он размышлял о совершеннейшей чепухе: как переоборудует комнату матери под писательский кабинет и даже о том, что теперь женщин можно будет водить домой, не стесняясь… Вскоре появилась неверная Вероника и сказала наутро: «Неправильно!»
Если у нервического мужа по ночам, очень редко, открывалось в сердце тошнотворное зияние и оттуда вырывался истязающий ужас смерти, она хмуро вскидывалась на приглушенные одеялом всхлипы и сонно советовала: «Коко, сходи к психотерапевту!» Когда они ссорились перед разводом и говорили друг другу самые обидные гадости, он все ждал, что изменщица непременно устыдит его и за ночное слюнтяйство. Нет, не устыдила, просто не понимала, что с ним происходит. А вот Елена, та понимала, жалела, утешала, баюкала, напоминала про «сироп бессмертия», о котором он сам ей как-то рассказал…
Потом, живя без Вероники, брошенный Кокотов, проснувшись ночью от страха, уже не стесняясь, плакал, катался по кровати, рычал, грыз подушку, пока не уставал до тупого самоутешения, мол, стоит ли изводиться из-за такой, в общем-то, обычной, общепринятой вещи, как смерть… С этим чувством смертной солидарности он и засыпал, а наутро был бодр, умен, и, если в ту пору что-нибудь сочинял, то придумывал самые искрометные строчки, которые было жалко отдавать графоманке Аннабель Ли…
Второй возраст смерти истек, закончился в тот момент, когда Оклякшин, позвав одноклассника в кабинет, сказал, глядя мимо:
— Ну, вот такие дела…
Нинка сидела с мертвым лицом, зажав ладони в коленях. Шепталь смотрел на Кокотова с ободряющим сожалением.
— А где Люба? — зачем-то поинтересовался Андрей Львович.
— Отпросилась, — удивленно вскинул брови профессор. — Поехала помочь подруге. А что?
— Нет, ничего… Жить буду?
— Конечно! Скажете тоже! — улыбнулся Шепталь, отводя глаза. — Вторая стадия при современном уровне медицины — не приговор. Но ситуация серьезная…
— Очень серьезная! — Оклякшин, решив, что как друг детства имеет право на большее, добавил: — Резать тебя надо, Андрюха! Срочно!
— У меня есть шанс? — спросил Кокотов словами, взятыми из тупого американского фильма.
— Конечно есть! — заверил профессор так бодро и поспешно, что стало ясно: шансов не много. — Мы еще томограммку сделаем… Повторим анализы… Может, все не так уж и плохо.
— Расположена эта твоя… бяка уж очень неудобно. Видишь! — Оклякшин подошел к светящемуся матовому экрану, на который налепили рентгеновские снимки.
— Я понимаю… Нос…
Два расплывчатых черепа с провалами глазниц — голова Кокотова в разных проекциях — напоминали полушария на школьной карте. Пашка потыкал шариковой ручкой в темные пятна:
— Если б только нос! В Дюссельдорфе у Метцингера с этим по новой методике работают. Но очень дорого. Для миллионеров. Так что будем тебя, Андрюха, резать… Аккуратно, как друга!
— Мы всех больных аккуратно оперируем, — сухо, как для прессы, поправил Шепталь и с неудовольствием глянул на несвежего коллегу.
— Выйди! — вдруг приказала Нинка.
Так взрослые выпроваживают из комнаты ребенка, когда хотят обсудить что-то такое, до чего тот еще не дорос.
В этот миг, выходя из кабинета, Андрей Львович перешагнул невидимый порог и почувствовал, что вступил в третий возраст смерти, что теперь уже не будет в сердце ночного зияющего ужаса, не будет рыданий об отложенной неизбежности. Будет страстное, нечеловеческое желание продлиться хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть — умереть не завтра, а послезавтра, послепослезавтра, послепосле…
Глава 115
Девятая симфония Малера
Кокотов побродил по номеру, вспомнил про ягоды, зажатые в кулаке, положил их в рот и поморщился. О, если бы посмертье оказалось не бездонным, безвозвратным обмороком, а хотя бы вот такой вечной вяжущей горечью, это было бы счастьем! Чтобы запить горечь, он вскипятил воду и, насыпая в чайник заварку, подумал, что после него останутся предусмотрительные запасы «Зеленой обезьяны». Надо кому-то завещать. Наверное, лучше Мрееву: Федьке с его венерическим гепатитом теперь долго будет не до водки, пусть пьет чай и вспоминает товарища. А вот интересно, когда умершего кто-нибудь вспоминает, он там, в своем гробовом одиночестве, это чувствует?
Отхлебнув творческого напитка, Андрей Львович по привычке присел к столу, включил ноутбук, который вместе с квартирой решил оставить бедной Насте. Писодей кликнул третий вариант синопсиса и начал нехотя читать, испытывая временами брезгливое неудовольствие, но постепенно увлекся и даже загордился собой. Его вдруг осенило, что в «Аптекарском огороде» надо установить гипсового трубача, оставшегося с советских времен. Можно, пожалуй, на хоздворе, как в «Озерном раю». Ненадежное тело никчемной статуи давно раскрошилось, обнажив ржавую арматуру, а в постаменте образовалась пещерка, вроде карстовой. В ней-то и поселились Кирилл с Юлией. Да, так будет гораздо лучше, а главное, в этом случае можно оставить прежнее название — «Гипсовый трубач»!
