Империя света - Енха Ким

Ни Мари, ни кто-либо другой не могли заставить его пересмотреть свою жизненную философию. Любая попытка сделать это заканчивалась тем, что приходилось весь остаток дня выслушивать его бандитскую теорию. Его разглагольствования звучали примерно так: «Допустим, бандиты управляют какой-то деревней всего неделю. Скорее всего, они в первый же день все растащат. Но если в их распоряжении один год, то они наверняка подождут до сбора урожая, и обитателей деревни в живых оставят. Если же они останутся у власти десять лет, то и план составят, и еду с одеждой будут местным подкидывать, чтоб не передохли с голоду. А окажись в их распоряжении лет тридцать, они уже будут вмешиваться в дела жителей, вплоть до указов о том, рожать им детей или не рожать. Такие бандиты, которые правят по тридцать лет, — вот они и есть государство».

Тогда Мари спрашивала его: «Ну если уж так и так суждено жить под властью бандитов, не лучше ли те, что правят долго?» А он с ухмылкой отвечал: «Да нет же, это просто так, к слову. И не вздумай ходить и всем говорить, что это я так сказал». Логика для него была не важна. Мари считала, что он лишь прикрывался благовидной риторикой, чтобы не платить налоги. Тогда было время, когда вовсю свирепствовал закон «О государственной безопасности», и за такие речи могло сильно не поздоровиться.

В каком-то смысле Чан Икдок был таким же «призраком», как и его будущий зять Киен. Он стремился ни при каких обстоятельствах не сталкиваться с государством. Бывали времена, когда он зарабатывал сотни миллионов вон в год, но его бизнес при этом всегда оставался на упрощенке.

Он просто регистрировал несколько предприятий и распределял между ними прибыль. Не забывал он и про тяжкий труд служащих налогового управления и наведывался к ним по праздникам с подарками. Таким образом Икдок всеми правдами и неправдами успешно уклонялся от налогов, но даже он оказался не в силах совладать с депрессией жены. Его охватывало глубокое чувство беспомощности всякий раз, когда он, придя домой, видел жену, неподвижно лежащую в темной спальне с наглухо задернутыми шторами. Он пробовал насильно выводить ее на прогулки, поил лекарствами традиционной восточной медицины, но все было без толку.

Временами Икдока мучило чувство вины, и ему казалось, будто все это из-за того, что он перетащил когда-то здоровую и жизнерадостную студентку столичного вуза в глухую провинцию. А иногда, в минуты гнева, ему хотелось бросить все и развестись. Мать Мари родилась и выросла в Сеуле, и до встречи с ним она и подумать не могла, что в один прекрасный день переедет в Кванчжу и остаток жизни будет женой торговца спиртным. Но что случилось, то случилось. Икдок знал, что причина ее депрессии была не в этом, и помощник приходского священника, который якобы изучал клиническую психологию, тоже так говорил, но легче у него на душе от этого не становилось.

Тем не менее у них появились дети. Младшенькая Мари была отличницей. Она не раз становилась лучшей ученицей в классе, и Икдок с нескрываемой гордостью рассказывал всем об успехах дочери. В конце концов она поступила в университет в Сеуле и покинула родительский дом.

Старший сын Чонсок в пять лет получил травму головы. Увидев мчавшуюся на задание пожарную машину, он выскочил за ней на дорогу, и его сбила вторая машина, которая шла следом. Ему сделали несколько операций на головном мозге, но в итоге он выписался с диагнозом «умственная отсталость тяжелой степени». Второй сын Инсок был угрюмым и молчаливым ребенком, который любил в одиночестве читать книжки. Он находил укромный уголок на складе отца среди ящиков со спиртным и забивался туда на целый день. Склад он знал как свои пять пальцев, и никто, кроме их собаки, не мог его там найти. Инсок хорошо учился, но уезжать в Сеул не захотел. Вместо этого он остался с родителями и поступил в один из провинциальных государственных вузов. Мари же была другой. Она была абсолютно не похожа на мать, а, наоборот, унаследовала от отца его прирожденный оптимизм. Всегда жизнерадостная и энергичная, Мари во всем брала инициативу в свои руки и никогда просто так не сдавалась. Она любила похвастаться и покрасоваться перед другими и терпеть не могла проигрывать.

Но депрессия матери сильно угнетала Мари. Ее сердце сжималось в комок каждый раз, когда она приходила домой из школы и заглядывала в комнату поздороваться. Мать никак не реагировала на голос дочери, а лишь лежала молча, натянув одеяло до самых бровей. В такие моменты Мари иногда со страхом думала, не умерла ли она, но при этом какая-то ее часть втайне хотела, чтобы лежавшая под одеялом мать оказалась мертвой. Все равно ведь мама уже безнадежна. Поздоровавшись так с матерью, она разворачивалась и упиралась в Чонсока, который уже стоял возле нее и глупо улыбался. Ничего дурного в нем не было, но иногда он мастурбировал в своей комнате, даже не замечая, что дверь открыта настежь, и Мари воспринимала его скорее как огромного орангутанга, нежели человека. С возрастом он неуклонно набирал вес, и на момент ее отъезда в Сеул весил уже порядка ста пятидесяти килограммов. С тех пор его больше не взвешивали, потому что он терпеть этого не мог, и никто не был в силах взгромоздить этого гиганта на весы. В доме был отдельный туалет специально для Чонсока. Обычный керамический унитаз под ним трескался, и им пришлось установить для него сделанный на заказ унитаз из металлопластика. Мари была убеждена, что, если бы не депрессия матери, брат не растолстел бы до такой степени. Хотя она никогда не признавалась в этом, ее мечтой в те годы было поскорее покинуть родительский дом и уехать как можно дальше, и она понимала, что для этого должна была хорошо учиться.

Как только Мари поступила в университет и избавилась от гнетущего присутствия матери, ее природный оптимизм тут же вернулся к ней. С какими бы трудностями Мари ни сталкивалась, она всегда говорила себе: «Ничего страшного, выкрутимся». Время от времени она небрежно записывала в своем дневнике: «Все решают слова. Слова меняют поступки, а поступки меняют судьбу».

Отшумел День первокурсника, когда вокруг было не ступить из-за многочисленных торговцев сладкой ватой и фотографов с большими камерами, и на следующий же день окутанный утренним туманом университет обнажил свой истинный облик. Мари ждали несколько добротных кирпичных построек времен японской оккупации и кое-где потрескавшиеся здания из дешевого железобетона, наспех построенные на деньги Запада. Азалии и магнолии, которые прикрыли бы топорную архитектуру, еще не расцвели. Ветер с низких холмов на севере несся через пустынный университетский городок в сторону главных ворот. На площади перед главной библиотекой сиротливо стоял невзрачный памятник основателю, а сама площадь была покрыта черным асфальтом вместо брусчатки, чтобы студенты во время демонстраций не выламывали камни и не бросали их в полицию. Это было начало 1986 года, когда только что созданная Новодемократическая партия возглавила движение за пересмотр конституции и введение прямых выборов, позже вылившееся в события 3 мая в Инчхоне, но первокурсница Мари ни о чем этом пока знать не могла. Лишь обтрепавшиеся плакаты на стенах библиотеки смутно намекали на надвигающиеся политические волнения. Повсюду крутили документальный фильм японского телеканала о кровавых событиях в Кванчжу, но для нее, уроженки Кванчжу, в этих кадрах не было ничего нового или шокирующего.

Куда больше внимание восемнадцатилетней Мари в первый учебный день привлек мастер-класс «Очарование походки», который устраивала обувная компания «Эсквайр». Реклама с последней страницы газеты задавала ей вопрос: