Сибирский папа - Терентьева Наталия

Мне приятно, когда Кащей держит меня за руку. Почему душа и голова работают в таком автономном режиме? Моя голова говорит мне: «Вставай и уходи, это не твой человек. Никогда ты не будешь так жить – обсуждая сутками, что сказал проректор, какие сложные интриги надо плести, как и к кому надо «подъехать», чтобы получить какие-то выгоды…» Меня поначалу развлекали эти разговоры, потому что я всё думала: сейчас он засмеется, и станет понятно, что это такая игра или просто шутка. Да нет же! Это такая жизнь у Кащея, который при этом очень хорошо играет на рояле… Моя голова меня теребит, а я сижу и млею, потому что Кащей держит мою руку и крепко ее сжимает. То есть я и моя голова – это разные вещи? Я – это голова, мозг, разум, душа или то, что их обслуживает?

– О чем думаешь, Мария? – Кащей отбросил волосы, раздул ноздри, развернул плечи. В некоторых ракурсах он неожиданно такой красивый. Мне это важно…

– О чем думаю?.. – Я вздохнула. – О том, кем были верблюды до того, как стали верблюдами.

– Это какой-то намек? – нахмурился Кащей и отпустил мою руку.

– Это образ жизни моих мыслей.

Кащей недоуменно поднял брови. К сожалению, он не понимает меня без слов, как, скажем, Вадик понимает мою маму. Всегда ли они так понимали друг друга? Даже не с полуслова – с полувзгляда? Тем не менее прикосновение Кащея мне приятно. И я не знаю, что с этим делать, как договориться с самой собой.

Кащей потер большие руки, показал мне их:

– Вот как ты думаешь, судя по моим рукам, кем я должен быть?

– Трактористом, – не задумываясь, ответила я.

– Кем?.. Кем?!! – Возмущению его не было предела. – Моя рука, мои руки… Да я беру полторы октавы на рояле!..

– Ты же не хочешь быть музыкантом. А ты думаешь, быть трактористом менее почетно, чем карьеристом?

Кащей сжал тонкие губы, потом растянул их в улыбке.

– Ты рискуешь. Если ты хочешь видеть во мне друга, выбирай слова.

Почему я разрешаю ему разговаривать с собой в таком тоне? Потому что он мне нравится. Нравятся его волосы, его загадочность, его недомолвки, его вторые планы, его взгляды, его прикосновения – нагловатые и уверенные, нравится его взрослость и напористость.

– Ладно, доедай и пошли, – сказал Кащей.

Я быстро послала Гене лисенка, который растерянно разводит ручками, словно говоря: «Ну что мне делать?», в ответ на его лисенка в шлеме, размахивающего шпажкой. Удобно, черт побери, как удобно. Как же мои родители жили без этого? Я, кстати, не знаю, как они познакомились. Однажды я спросила об этом маму, уже зная, что есть фотография, где меня держит на руках человек с усами. Мама отмахнулась:

– Да я не помню! Мы же вместе учились…

– Вы на разных факультетах учились, мам!

– Ну да… Там все рядом были…

– Биофак и физический на разных улицах находятся, семь минут пешком.

Мама нахмурилась:

– А что ты завелась? Ну, познакомились… Я не помню. Твой папа всегда был в моей жизни. Как-то так. Даже до того, как я его встретила. Просто до того я его ждала и волновалась, что он всё не идет и не идет. А когда он появился, то всё тут же встало на свои места.

– А я?

– Что ты?

Дальше мне неудобно было спрашивать, хотя мне очень хотелось спросить, в какой момент появилась я. А еще, когда появился папа, и мама перестала волноваться, что не встретит его, – до моего появления или после? Это совершенно невозможные вопросы, которые не задашь своим родителям, ни в четырнадцать, ни тем более в девятнадцать лет. Когда я уже понимаю, что у нас внутри есть такие механизмы, которые, включаясь, могут полностью изменить твою жизнь, и очень быстро. Вот как сейчас.

Мы встали, и Кащей неожиданно шагнул ко мне, обнял меня и прошептал: «Ты изумительная… Я не стал говорить тебе, когда ты вошла… в новом виде… Ты волшебная…» От слов ли его, или от прикосновений, довольно откровенных и неожиданных, я как-то потерялась на мгновение. В теле стало горячо, сердце запрыгало, больше всего я сейчас хотела, чтобы это мгновение не кончалось, чтобы он не отпускал меня, чтобы его губы были всё ближе и ближе…

В моей сумке заиграл телефон, и это вернуло меня на землю. Я отступила от Кащея, чтобы достать телефон. И еще отступила, чтобы окончательно освободиться от его рук. И пошла к выходу, не оборачиваясь, потому что звонил папа, московский папа, который уже раз пять письменно спрашивал меня: «Ну как?» «Ну что там?» «Что у вас?» «Мы с мамой переживаем, скажи, как у тебя?» Пока мы сидели с Кащеем, по экрану плыли и плыли его сообщения, попеременно с Гениными. Только Гене я посылала лисят, а папе не отвечала.

– Пап, всё хорошо, я поела, третий раз за день… кажется… День такой длинный…

– Ну а как там с этим происшествием?

– Всех выпустили, всё уже утихло. Завтра мы едем утром на экскурсию, потом еще какие-то мероприятия, концерт…

– Ты в порядке?

– Да.

– Ты виделась с… тем человеком?

– Да.

– Ну и как он?

– Нормально.

– Ты не можешь говорить?

– Нет.

– Почему?

– Мы… тут…

– Маняша!.. – Папа помолчал. – Ты прости меня. Ты ведь уже взрослая. Я не знаю, как провести эту границу. Тебя надо отпустить. Но ты как будто выросла и не выросла. Я… не знаю.

Я хотела сказать ему, что когда они меня забыли на даче, я была в два раза меньше, и ничего. Но многое в жизни так странно и противоречиво… И, как говорил Марк Твен, жизнь, в отличие от вымысла, совершенно не должна быть правдоподобной. Самые неправдоподобные персонажи, сложные и многогранные, которых я знаю, это мои собственные родители, Валюша и Вадюша.

– Папа, всё хорошо. Я в кафе, с ребятами…

– У тебя ведь не поздно еще? Или нет, я опять не в ту сторону считаю…

– Не очень поздно, пап…

Нарисовавшийся сзади Кащей хмыкнул и по-хозяйски взял меня за шею, за затылок. Это его любимый прием, понятно. И он работает. Я сразу как-то теряюсь, ощущая его руку на своем затылке. Я обернулась, а он, отведя мою руку, приблизился ко мне и провел губами по щеке.

– Ты прекрасна… – прошептал он.

И я растаяла, сама прислонилась к нему. Хорошо, что мы были в кафе, и Кащей лишь на секунду крепко прижал меня к себе, так крепко, что у меня закружилась голова.

– Пошли, – негромко сказал он, не выпуская теперь моей руки.

Мы вышли на улицу, было еще светло, солнце село, но остались эти приятные светлые минуты, когда мир освещен светом уже ушедшего за горизонт солнца. Еще несколько мгновений, и станет темнеть. А пока небо было темно-оранжевое у горизонта, а выше – через полоску бледно-фиолетового – густо-синее. Я достала телефон, чтобы сфотографировать закат. На его фоне так красиво смотрелись крыши старинных домов, сохранившихся в центре города. Кащей неожиданно шагнул в сторону.

– Ты что? – удивилась я.

– Не люблю, когда меня фотографируют.

Я остановилась. Он думал, что я хочу сделать с ним селфи или сфотографировать его на фоне заката, и – убежал? Смешно. Теперь уже я отошла от него. Вот так человек и объясняет, невербально, своими поступками, свое истинное отношение. Как Гена рвался со мной фотографироваться в аэропорту… Как переживал, что мое лицо на фотографии выражает все, что угодно, но не счастье и не взаимную любовь…

– Ясно, – хмыкнула я.

– Ничего тебе не ясно, – пробормотал Кащей, мотаясь рядом, но больше не подходя ко мне на то расстояние, которое делает невозможным рациональные решения.

Я быстро сняла закат, потом – свое лицо на его фоне, послала родителям фотографию и, секунду подумав, написала Сергееву: «Если у тебя ничего не изменилось, я могу приехать сегодня. Если это не поздно». Время было около одиннадцати. Один из самых длинных световых дней в году, как же я люблю это время!

Когда я была маленькой, я пыталась выяснить у папы, нет ли на Земле такого места, где день всегда длинный, а ночь короткая, я боялась и не любила длинных вечеров, когда кажется, что темнота не уйдет никогда. Я шла в музыкальную школу в темноте, сидела с арфой в классе, видя в темном окне мост с низкими круглыми фонарями и фары проезжающих машин, потом шла домой по темным, мало освещенным дворам и думала о прекрасной стране, где ночь коротка, только для сна, а не для жизни.